Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

Запыхавшись, мы поспешили наверх. На втором этаже кого-то вязали, слышались сдавленные крики. Несколько человек бегом понесли вниз раненых.

Кречет стоял на коленях над огромным распростертым телом. Я не сразу узнал Сагайдачного, изорванный пулями и осколками мундир настолько залит кровью, что не осталось зеленого цвета. Всегда красное мясистое лицо генерала сейчас стало смертельно бледным:

– Ты здесь?.. А где же... женщина?

– Какая женщина? – не понял Кречет. Мне показалось, что в глазах президента блеснули слезы. – Лежи, уже бегут медики ...

– Женщина, – повторил Сагайдачный медленно. Губы двигались все слабее. – Молодая и очень красивая... с удивительной фигурой... владеет всеми видами оружия... восточными единоборствами... к-кх-кх... сексуальная до сумасшествия...

Кречет в бешенстве оглянулся:

– Где медики? Почему президент здесь раньше?..

Сагайдачный растянул губы в улыбке, глаза медленно теряли живой блеск:

– Всегда... была... женщина...

Голос его прервался, голова откинулась в сторону. Кречет стиснул зубы, медленно провел ладонью по лицу человека, которого всегда называл учителем, еще теплому, размазывая грязь. Веки послушно опустились на глазные блоки.

– Ты ссорился со мной... – прошептал Кречет, – из-за ислама... Но зеленое знамя пророка над Россией так быстро... что будешь удивлен и, надеюсь, не очень разочарован... если у врат вместо бородатого мужика с ключами., встретят красивые женщины! А твое имя будет у них на груди...

А Коломиец остановился над залитым кровью телом в двух шагах, всмотрелся. Рука его медленно стянула с головы фуражку:

– Он и не прятался за депутатским билетом.

– Он реабилитировал этих болтунов в Думе, – признал Сказбуш холодно.

– Да, за всех дрался.

Сказбуш высвободил автомат из застывающих рук, выдернул рожок, покачал головой. Пуст, Анчуткин дрался до последнего патрона.

Глава 50

Рассвет вставал ликующе кровавый. Облако в небе вспыхнуло и пропало под ударом прямых солнечных лучей, словно угодила крылатая ракета. По небу расползался пурпурный свет, от которого чаще билось сердце, грудь вздымалась в непонятном волнении, хотелось свершить что-то великое, доблестное, но не было ни амбразуры, чтобы закрыть ее своим телом, ни колонны бензовозов, чтобы направить на них свой горящий самолет.

Грудь Рыбакова вздымалась от непонятного восторга, он дышал часто и сильно, прогоняя ревущие в груди массы воздуха, что насыщали тело взрывной силой, пьянили кровь и подмывали выкинуть что-нибудь дикое, вроде пройтись на ушах по палубе или броситься на вражеский флагман и разломать его на куски голыми руками.

На горизонте маячат серые, как уродливые жабы, корабли этого гнилого образования, именуемого США. Приплюснутые, низко сидящие в воде, с округлыми обводами, где под кожухами прячутся люди, все округляющие, сглаживающие, сводящие к компромиссам...

– Я с детства не любил овал, – сказал он громко, – я с детства угол рисовал!

Худяков услышал, спросил с недоумением:

– Непонятно, но красиво. Что это?

– Цитата, – ответил Рыбаков. Подумал, сказал с раскаянием. – По-моему, того, который «Бригантину» написал!.. Они все погибли молодыми.

Худяков повторил с удовольствием:

– Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал... Здорово! Да, это наш поэт. Что с американскими кораблями?

– Стоят, – ответил Рыбаков, в голосе слышалось напряжение. – Нет, бой не примут. У них воюют по-другому!.. Побеждают тем, что изо дня в день твердят, что все мы скоты, что нечего куда-то тянуться, соблюдать какую-то мораль, что нет ни чести, ни гордости, а есть только экологически чистая жратва и траханье всех и вся, не разбирая ни пола, и возраста, ни вообще-то человек ты или рыба.

Худяков усмехнулся:

– Это как мы Григорьева сумели... Он бросил курить, неделю держался, а мы все вокруг: да закури, да брось ломаться, да что тебе это, да вот мы курим – и ничего... и он сломался.

– Так и они нас ломают. Половину Европы сломали!

Рассвет над американскими кораблями вставал пугающе кровавый, облако в небе вспыхнуло и растаяло, словно в эпицентре атомного взрыва. По небу снизу расползался нехороший пурпурный свет, от которого тревожно билось сердце, грудь вздымалась в тревожном ожидании, по телу пробегала дрожь в ожидании неприятностей. Хотелось как-то укрыться за надежной толстой броней, но Стоун с холодком обреченности понимал, что никакая сталь не спасет. В чудовищной жаре выгорит даже вода в океане диаметром в пару миль и на полмили в глубину...

А русские нарываются, им терять нечего, да и варварское стремление подраться прет из груди, прорывая кожу...

В серо-утреннем мире вызывающе пылал жаркий алый краешек солнца, странно придавленный сверху тяжелой свинцовой тучей, настолько темной и массивной, что мир показался перевернутым. Снизу темнел горизонт, но туча была намного массивнее, злее, она закрыла солнце на три четверти, снизу выглядывал срезанный краешек, тянулся к краю земли.

Стоун смотрел в бинокль на русские корабли. Теперь уже невооруженным взором можно было различить надпалубные надстройки, длинные стволы пушек, все направлено в их сторону. Можно даже разглядеть остроконечные клювы ракет. В бинокль видны на некоторых боеголовки красного цвета. В голове стучали молоточки, а сердце останавливалось от ужаса. На кораблях знали, что так русские отмечают ядерные заряды.

– Он не осмелится, – прошептал он. На лбу вздулись крупные капли пота, одна сорвалась, пробежала через глаз. – Они не осмелятся...

Ассгэйт пробормотал:

– Я бы на это не рассчитывал...

– Но погибнут и они! Что настолько тупы, что не понимают?

– Понимают... Это мы не понимаем, как можно три месяца не получать жалованья... а ты знаешь, что их командир корабля получает столько, сколько у тебя приходящая уборщица?.. И русский это знает. Ему насточертел голод, страх сокращения... и он ненавидит нас, не за то, что мы американцы, а за то, что у нас все хорошо, даже отлично! За то, что сыты, одеты, доллары из задницы лезут, а кормят нас так, как их однажды накормили на приеме в Кремле. И вот он смотрит на нас через прицел...

Командир ощутил, как черная волна ужаса ударила в мозг. Он прохрипел:

– Это безумцы... Безумцам не место на море!

– Да, конечно, – психолог говорил профессионально убеждающе, со всем соглашался, не спорил, поддакивал, затем кивнул на иллюминатор, через который было видно кусок лазурного моря, где на фоне синего неба грозно маячили русские крейсера – реальность, проклятая реальность! У русских атомные подводные лодки, сорок боевых кораблей.

Уже невооруженным глазом они видели, как русский эсминец очень медленно, почти незаметно, словно его тянуло подводное течение, подается вперед. Исполинские пушки, с жерлами как у заводских труб, смотрели на авианосец уже в упор. Корабли охраны, пытались закрыть своими корпусами матку, но русский корабль безрассудно шел к столкновению, ему уступали. Теперь ни надо никаких ядерных зарядов или крылатых ракет: один залп в упор из корабельных орудий такого калибра сметет все с палубы авианосца...

Стоун стиснул зубы, чувствуя полнейшее отчаяние. Надежда, что русские будут вести себя по правилам, которые Штаты везде называют общемировыми ценностями, рухнула.

– Дать малый назад, – сказал он и не узнал своего голоса. – Самый малый! И предупредить другие корабли, чтобы не поддавались на провокации.

Кремер с такой скоростью ухватился за микрофон, что Стоун подумал с презрением и растущим ужасом, что в его время моряки были все-таки мужчинами. Богатеет страна, непомерно богатеет. А богатому умирать труднее, чем этим голопятым...

Он слышал, как внизу тонко вскрикнул лейтенант Грейс:

– Почему мы отступаем? Почему? Это позор!

– Зато живы, – ответил ему угрюмый голос.

Стоун заскрежетал в ярости зубами. Он ощутил, как от лица отхлынула кровь, а в груди защемило. В последний раз так чувствовал себя пятьдесят лет назад, в смутном детстве, когда старшие ребята отобрали мячик, да еще и попинали, а отец не защитил, а обругал, что не с теми играет.

– Мы должны были!.. Мы в грязи по самые уши!.. Как я посмотрю в глаза своей женщине...

Ассгейт сказал резко, зная, что сейчас на всесильного адмирала необходимо прикрикнуть:

– Зато посмотришь! А так бы она посмотрела в твои мертвые очи.

Все двоилось и расплывалось в глазах Стоуна. Он вытер кулаком слезы, оказывается его всего трясет, на морде две мокрые дорожки, капает уже на рубашку. Костяшки щипало, там почему-то свежие ссадины, в сердце колет так, что он хватал ртом воздух, как рыба на берегу, будто горячие слезы, падают прямо на сердце, прожигая его насквозь.