Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

«Повсюду, — подтверждал Н. Бердяев, — встречаем мы наследие абсолютизма, государственного и общественного, он жив не только тогда, когда царствует один, но и тогда, когда царствует большинство. Инстинкты и навыки абсолютизма перешли и в демократию, они господствовали во всех самых демократических революциях»[3264]. «Теперешняя же, так называемая демократия, — пояснял Ф. Ницше, — отличается от старых форм правления, единственно только тем, что едет на новых лошадях; дороги же и экипажи остались прежние. — Но меньше ли от этого стала опасность, грозящая народному благосостоянию?»[3265]

«Ни Англия, ни Франция не являются демократиями — они далеки от нее, — подтверждал в 1917 г. американский посол в Лондоне У. Пэйдж, — Мы можем сделать их демократиями и развить всех их людей, а не только те 10 %, как сейчас»[3266]. «Реальная демократия здесь столь же далека, как и конец света»[3267], — вновь и вновь повторял У. Пэйдж, говоря об Англии, «вы видите их страх перед широкой демократией»[3268], англичане «не имеют даже отдаленного представления о том, что мы подразумеваем под справедливым шансом для каждого человека ни малейшего»[3269].

Это «основополагающая статья в вероучении американской демократии вы можете назвать ее основной догмой», пояснял биограф У. Пэйджа Б. Хендрик, «Демократия — это не только система правления, а «система общества». У каждого гражданина должно быть не только избирательное право, он также должен пользоваться теми же преимуществами, что и его сосед для образования, социальных возможностей, хорошего здоровья, успеха в сельском хозяйстве, производстве, финансах, деловой и профессиональной жизни. Страна, которая наиболее успешно открыла все эти возможности каждому мальчику или девочке, исключительно по индивидуальным заслугам, была в глазах самой демократической»[3270].

Европейцы, по мнению президента США В. Вильсона, не имели представления о демократии даже в ее политическом понимании: «люди, с которыми нам придется иметь дело, — утверждал он накануне Версальской конференции, — не представляют своих собственных народов»[3271]. В ответ экс-президент США Т. Рузвельт заявлял: «наши союзники, и наши враги, и, наконец, сам Вильсон должны были бы понимать, что в настоящее время Вильсон совершенно не уполномочен говорить от имени американского народа»[3272].

«Может ли наше правительство, — задавал в 1893 г. в этой связи риторический вопрос Д. Стронг, — оставаться демократическим, а промышленность — аристократической или монархической, то есть управляемой корпорацией или промышленным королем?»[3273]

«У американской республики появилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй это аристократия денежная. Или точнее, аристократия состояния, накопленного капитала…, — подтверждал в конце XIX в. норвежский писатель Кнут Гамсун, — Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает «истинным» могуществом средневековья…, она груба и жестока соответственно стольким то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же как он не представляет себе — как бы ни была ему знакома власть денег у себя дома, — до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там»[3274].

Вл. кн. Александр Михайлович попав в Америку, в начале ХХ века был потрясен: «Я многое понял. Я познакомился с Америкой, и это изменило мои прежние представления об империях. Раньше я упрекал своих родственников в высокомерии, но я по-настоящему узнал, что такое снобизм, лишь когда попытался усадить за один стол жителя Бруклайна из штата Массачусетс и миллионера с Пятой авеню. Раньше меня ужасала неограниченная власть человека на троне, но даже наиболее беспощадный из самодержцев, мой покойный тесть император Александр III, казался самой застенчивостью и щепетильностью по сравнению с диктаторами городка Гэри, штат Индиана»[3275].

Концентрация капитала в Америке достигла такого уровня, что его владельцы стали обладать правами суверена в своих отраслях деятельтности, пояснял в 1913 г. потомок двух президентов США Б. Адамс, и «эта огромная власть была узурпирована частными лицами, которые использовали ее чисто эгоистично», что вступает в непримиримое противоречиями с основами существования общества, поскольку «отношения суверена и подданного основываваются либо на согласии и взаимных обязательствах, либо на подчинении божественному повелению; но, в любом случае, на признании ответственности суверена перед обществом». «Очевидно, что капитал не может занять положение безответственного суверена…, не навлекая на себя участь, которая ожидала всех суверенов, которые отвергли или злоупотребили их доверием»[3276].

Власть капитала основана на том, что «во всяком цивилизованном государстве богатство священно; в демократических государствах священно только оно…, — пояснял А. Франс, — три-четыре финансовые организации пользовались там властью более обширной, а главное, более устойчивой, чем власть республиканских министров…, получая от них с помощью угроз или подкупов поддержку себе в ущерб государству, — тех же, кто не шел на сделки с совестью, они уничтожали при содействии газетных клеветников»[3277].

Через несколько лет Ф. Рузвельт назовет американскую денежную аристократию — «роялистами нового экономического порядка»: «Это естественно и, возможно, в природе человека, что привилегированные принцы новых экономических династий, жаждущие власти, стремятся захватить контроль над правительством. Они создали новый деспотизм и обернули его в одежды легальных санкций. Служа им, новые наемники стремятся поставить под свой контроль народ, его рабочую силу, собственность народа…»[3278].

Первая мировая война нанесла сокрушительный удар по рудиментарным остаткам полуфеодального «политического обряда», опиравшегося на протестантские религиозные идеи эпохи Реформации. Тем самым оказалась разрушена основная опора, на которой держалась власть демократии Капитализма XIX в. — идея авторитета — «божественной» избранности денежной аристократии. «Идеи, на которых покоилась старая власть, — констатировал этот факт Н. Бердяев, — окончательно разложились. Их нельзя оживить никакими силами»[3279].

Итальянский историк Г. Ферреро в своей известной книге «Гибель западной цивилизации» в те годы писал: «Мировая война оставила за собою много развалин; но как мало они значат по сравнению с разрушением всех принципов власти!.. Что может произойти в Европе, позволяет нам угадать история III и IV веков. Принцип авторитета есть краеугольный камень всякой цивилизации; когда политическая система распадается в анархию, цивилизация, в свою очередь быстро разлагается»[3280].

«После войны не наступило мира, — подтверждал Н. Устрялов, — Выяснилось, что «выиграть мир» гораздо труднее, чем даже войну. И в этом смысле можно сказать война прошла впустую. Длиться ненависть, длится ложь, лицемерие. Ложью пытаются спаять, склеить рассыпающуюся цивилизацию, спасти цивилизованное человечество. Но и эта ложь стала мелкой…»[3281]. «Нравственный авторитет правительства, — подтверждал Д. Ллойд Джордж 1923 г., — слабеет»[3282].

«Современному человеку, — подтверждал в 1917 г. М. Вебер, —