История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У дедушки Фёдора, как и некоторых других мужиков-рыболовов в пойме, был свой естественный садок для рыбы — небольшое, но глубокое озерко в Кочерихе, недалеко от хутора. В то озерко-садок дед отпускал карасей, пойманных в больших озёрах. У него в этом садке караси жили скопищем по нескольку лет безвыводно. В конце июня они ежегодно устраивали нерестовые свадьбы. Из озерка дед брал карасей, когда хотел. Скажет, бывало, своим сыновьям, моим дядюшкам, Ивану и Фёдору, что заприхотничал поесть карасей. Те возьмут бредень, пойдут к озерку и выловят сколько надо. Даже в октябре, когда уже было холодно, Иван и Фёдор брали из того садка рыбу. Привяжут к обоим концами бредня палки-клячи и начнут свою охоту: Фёдор идёт по одной кромке озера, а Иван по другой. Проведут разок бреднем по середине озерка и зачерпнут чуть ли не всех карасей. Выберут из них на еду, а остальных снова в озерко отпустят. Много раз бывало, что к дедушке приходили соседи-хуторяне или мужики из ближних деревень и просили дать им карасей на какой-либо праздник. Дедушка только и скажет им:
— Берите бредень и идите, сами вылавливайте, сколько надо.
Не жадный был мой дедушка Фёдор и шибко трудолюбивый. За то все его уважали.
В один год, помню, дедушка жаловался, что из его озерка-садка в Кочерихе в весеннюю водополицу все караси ушли. Летом он снова наловил карасей в больших озёрах и опять высадил в свой любимый садок-озеро.
Во второй половине июля ловля карасей в пойменских озерах заканчивалась. Дедушка клал кужи и одровицы на телегу, увозил их домой и прятал там в амбар до следующего сезона. В амбаре на стенах были вбиты деревянные штыри-гвозди, на них дед и вешал карасёвые снасти. Любил мой дед ловить карасей. За страсть к этому промыслу местные жители ему и второе прозвище дали — «Фёдор-карасятник». Так и умер дедушка с двумя прозвищами — Ерошкина мать и Фёдор-карасятник.
Мологская вода и шекснинская стерлядь
В пойме рыбой изобиловали не только закрытые водоёмы — озёра и болота, но и главные реки — Молога и Шексна. Вода в тех реках была чистейшая, как человеческая слеза. В пору своего детства мы, мальчишки-подростки, забредём, бывало, в Мологу летом по самое горло, остановимся и смотрим в воду, как зачарованные: на трехаршинной глубине ноги до самых пальцев видны нам почти так же, как на сухом берегу. Ступни стояли на светлом песке-дресвянике, и на пальцах играли яркие солнечные зайчики, доходившие сквозь речную воду до самого дна реки. Стоим в воде минутку-другую не шевелясь, ждём, когда поверх пальцев наших ног или возле них появятся маленькие рыбки-слепышки — уроженцы новой весны. Всяких рыбьих мальков у берегов реки были тучи. Смотришь не с какой-нибудь высоты, а от самой поверхности воды в глубину подальше от ног и видишь, как песок на дне реки отлого уходит вниз, его было видно на несколько саженей вперёд.
В жаркие дни лета мы купались по многу раз в день. Любили нырять на двухсаженную глубину с лодок или с гонок леса за монеткой, заранее брошенной в воду. Нырнёшь, откроешь глаза и на дне реки увидишь всё, как на ладони. Вкруговую на несколько саженей увидишь песчинки, камешки, а среди них и очищенную песком трёхкопеечную монету — от неё во все стороны отсвечивает радужный свет солнышка, монетка так и сияет.
Мягкая, чистая вода Мологи любилась всем людям — и местным жителям, и тем, кто по какому-либо случаю оказывался на её берегах.
Жители местных деревень думали, что вода во всех реках на земле извечно бывает только такой, какой она была в их ласковой и доброй Мологе, и что загрязнить какую-нибудь реку невозможно ничем. В то время и жители крупных городов России, и даже люди учёного мира не могли подумать и сколько-нибудь серьёзно предположить, что через какие-нибудь три десятка лет смогут собственными глазами увидеть на поверхности Волги — тоже чистейшей в своё время реки — ошмётки мазута, поля нефтяных пятен, отсвечивающих всеми цветами спектра. Кто теперь помнит, что были такие чистые реки, как Молога и Шексна, да уж забывают, что и была когда-то она — Молого-Шекснинская пойма.
Мой отец Иван Никанорович в бытность нашей жизни на Ножевском хуторе летом часто варил уху прямо на берегу Мологи. Дом стоял саженях в сорока от берега. Придёт, бывало, отец под вечер с работы домой, немного отдохнёт, а потом возьмёт пустой противень и пойдёт на реку. Там он зачерпывал в него мологской воды и ставил на таганок. Потом клал туда куски рыбы, соли «в припорцию» и специй, которые захватывал с огорода. Такую варил уху, что всем, кто её съедал, большего и лучшего из пищи ничего было не надо. Мологскую воду пил и старый, и малый и зимой, и летом. Никто тут воду никогда не кипятил и ни у кого никогда не бывало расстройства желудка или кишок, никто о том и понятия не имел.
По чистоте воды подстать Мологе была и Шексна. На её красивых берегах стояло много деревень. Правобережные луга славились чудо-буйной травой. Шексна была знаменита далеко за пределами поймы — её стерлядь славилась не только по Руси великой, но и во многих странах мира. Знатные угощения делали люди в своё время из шекснинских стерлядей. До революции без них, пожалуй, не обходилось ни одно великосветское пиршество. Известный русский поэт Державин, воспевая застольные кутежи придворной знати времён императрицы Екатерины Второй, писал:
Шекснинска стерлядь золотая,
