История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Движения непуганых зайцев походили на лягушечьи подскоки: только вильнёт заяц задком кверху, смотришь — он уже на другом месте. Спарятся двое — один становится свечкой, согнув перед грудкой передние лапки. Пара зайцев — самые ближние от меня, фыркнули, потом плотнее прижались к земле, завозились, подпрыгнули и отбежали в сторону. Что-то напугало их или же пришлось не по нраву.
Как смело вышли зайцы из дневных укрытий на крестьянское поле! Как радовались они обилию пряных стеблей молодой ржи, простору и приволью, на поле ржаной озими у хуторского капустника они устроили свой заячий настоящий пир, выказывали свой восторг звонкой чистоте воздуха и светлой луне.
Я осторожно протянул руку к ружью, ощутив мёртвый холод металла, и занёс его впереди себя, положив ствол на жердь огорода, как на прицельную козлинку. Стрелять было удобно. Крепко обхватив правой рукой шейку приклада и уперев в плечо его затыльки, я быстро отыскал мушку на стволе и «врезал» её в пристрельную прорезь казённой части ружья. Потом взвёл курок и вытянул указательный палец к спусковому крючку. Глянул на зайцев. Они, не сходя с места, по-прежнему рылись мордочками в озими. Я взял их на прицел. Секунда и…
Какая неведомая сила расслабила кисть моей правой руки — не знаю. Я не выстрелил. А только почему-то закрыл глаза, опустил голову вниз и медленно, натужно возвратил курок в неударное положение. Затем тихонько, ползком, по замёрзшим глыбам земли, разгребая широкими полами тулупа белизну молодого снега и держа в одной руке заряженное ружьё, выполз из капустника, встал во весь рост и, глубоко вдохнув в себя прохладный ночной воздух, побрёл домой.
Из-за перегородки с деревянной самодельной кровати кашлянул и громко зевнул проснувшийся отец. Спросил тихонько:
— Ну, что зайцы?
И не упрекнул меня за то, что я не стрелял. Только спросил:
— Ну что, я тебе правду говорил: пляшут ночью зайцы у капустника?
— Пляшут. Ещё как!
В тот год, а это было в 1938-м, я в декабре несколько раз ходил к ржаной озими. Садился в том же углу капустника и, любуясь прелестями зимних ночей, засвеченных белизной снега и мерцанием ярких звёзд в ночном морозном небе, ждал зайцев. Они появлялись. Заколдованно смотрел я на их пляски на крестьянской ржаной озими. На неё выходили по ночам только зайцы-русаки. Я ни разу не видел среди них ни одного белого зайца. А беляков в Молого-Шекснинской пойме было тоже много, не меньше, чем русаков.
Почти всегда во второй половине ноября снег в пойме выпадал хороший; зима в то время входила в свои права. Но в иные годы в конце ноября или в первые дни декабря вдруг наступали оттепели. Весь снег таял, и земля оголялась вновь. В это время особенно легко было обнаружить зайца-беляка. Идёшь, бывало, в оттепель по крестьянскому полю и обязательно ещё издали увидишь в меже полосы, возле какой-нибудь кочки или кустика, белый комочек. Это затаившись лежит беляк, успевший сменить свой летний серый пушок на зимний — белый. А матушка-погода вдруг нежданно-негаданно возьми и сойди с мороза на тепло, измени зимние краски на осенние. Оттого и белый заяц на фоне обнажённой от снега светло-бурой земли как на ладони — отовсюду хорошо виден. Он, бедняга, таится, вроде прячется, кажется ему, что его никто не заметит. А на деле подпускал к себе человека так близко — хоть руками бери.
Русака же отсутствие снега в начале зимы не пугало. Он даже был рад оттепели. Серый от умерших растений покров земли маскировал шубку русака. Во время оттепелей зайцы-русаки часто встречались возле деревенских сараев, у стогов сена и копен соломы, на гумнах, у риг даже днём. Не таились. Но близко к себе никого не подпускали. Почуяв чьё-нибудь приближение, услышав шорох, заяц-русак, ещё раньше, чем его обнаружат, поднимался со своего лежбища и, петляя по полю, убегал в новое укрытие. От стогов сена, копен соломы зайцы-русаки, почуяв опасность, выбегали по нескольку штук сразу. В пору сенокоса мужики и бабы нередко подкашивали молодых зайчат в густой траве.
После ночной охоты зайцы-русаки частенько оставались на дневку в крестьянских огородах, возле скотных дворов. Выйдет другой раз какая-нибудь баба в тын (так местные жители называли свои огороды), а из межи вдруг и выбежит русак. Попетляет по тыну, юркнет в прореху частокола и убежит в поле.
— Ух ты, косой, беги полосой! — только и крикнет баба вдогонку.
О большом количестве зайцев в пойме свидетельствовали и заячьи глобы — дороги, по которым они ходили. К середине зимы в чащобах осинника глобы становились нередко настолько плотными, что иногда даже пятипудовый мужик не проваливался в снегу на этих проторенных и хорошо утоптанных заячьих тропинках. Зимой междуреченцы часто ходили по заячьим глобам как по хорошо утоптанным человеком дорогам. В конце зимы некоторые смекалистые мужики, чтобы не утопать по пояс в снегу, умудрялись по заячьим глобам вытаскивать на плечах из лесных чащоб к санному пути большущие кряжи дров.
Тёмные орехи заячьего помёта во многих местах осинников валялись на снегу всюду, зайцы стреляли ими из своих задов так обильно, что те орехи напоминали мушиные рои на лошадином помёте, какие можно наблюдать летом. Опять же: охотников-то было мало, зато зайцев — не счесть.
Рыбья обитель
Низина Молого-Шекснинской поймы была во многом единственной в своём роде. Для всего живого она была благим местом. В том числе и для рыбы. Сюда на нерест приходила она со всего Волжского бассейна. Родильным домом и колыбелью для рыбы всей европейской части России можно было назвать пойму. Миграция — далёкие и длинные путешествия насельниц Волги
