Жестокий век - Исай Калашников

Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к концу. А главного так и не решился сказать.

– Ты не упустил слов о том, что я буду смотреть на шаха как на своего сына? – спросил хан.

– Аллах тому свидетель, все твои бесценные слова передал!

– И что же шах?

– Он дернулся на своем троне так, будто ему подпустили колючку. И все лицо перекосилось, будто под нос сунули жабу. Вот таким стал. – Махмуд скосоротился, закатил глаза под лоб, вызвав смех нойонов.

– И ничего не сказал? – Глаза у хана как лед на изломе, и седеющие усы начинают топыриться.

Махмуду вдруг пришло в голову, что тайные доброжелатели хана есть не только среди мусульманских купцов. Они могут быть даже и среди эмиров шаха. Что, если уже все донесли? Он обомлел. И еще не знал, как и что будет говорить, полез в заветный мешочек, достал алмаз.

– Посмотри на это, великий хан. При своих людях шах Мухаммед не сказал ни слова. А потом призвал меня к себе, обо всем расспрашивал. И этот камень дал. За что? Чтобы я обо всем доносил ему. Был его соглядатаем. Дорог этот камень. Но твое благоволение, великий владыка вселенной, для меня, твоего недостойного раба, дороже целой шапки таких камней, целой повозки золота и всех жемчугов мира…

Хан взял алмаз и, пока Махмуд рассказывал о ночном разговоре с шахом, катал его по широкой ладони – трепетную, негаснущую искру. Махмуд старательно припоминал каждое слово, ничего не пропустил, не скрыл.

Говорил долго, боясь остановиться. Лицо хана оставалось непроницаемым.

Когда Махмуд замолчал, хан протянул ему алмаз.

– Он твой. Ты поступил, как и подобает верному слуге.

– О, справедливейший из владык…

Хан не дал ему излить свою безмерную радость. Двинул рукой – молчи, медленно обвел взглядом лица нойонов.

– Шах хочет торговать. Похвальное желание. Мы отправим в его владения караван. Вы, мои близкие люди, подберите из своих нукеров по два-три знающих и способных человека. Дайте им серебра и золота, товаров, пусть продают и покупают. – Усмешливо покосился на Боорчу. – Попробуем пить из полноводной реки торговли. Но по дороге в сартаульские города пусть хорошо примечают, где перевалы, где хорошие водопои и пастбища, где броды – не через реки торговли, а просто через реки. И в городах наши люди должны уметь видеть, слышать и нужное слово сказать… Этот караван пойдет в ближние к нам города. Как только он возвратится, ты, Махмуд, поведешь второй, подальше.

– С этим я не иду?

– Ты будешь готовиться к другому. Твое дело будет потруднее.

– Но, величайший владыка, – да наградит тебя аллах долгой жизнью, – кошелек купца наполняет дорога. Я могу остаться, но свой кошелек и свои товары пошлю с верным мне человеком. Он будет и всем полезен. Знает языки, обычаи.

– Посылай.

Караван собрался огромный. Еще никогда не уходил из степей такой караван. Четыре с половиной сотни человек на лошадях, больше тысячи вьючных верблюдов. Махмуд нагрузил китайским шелком двух верблюдов. Захиру сказал:

– Тебе я верю, как брату. Возвратишься, все хорошо исполнив, – отпущу на волю. Мало того, чем дороже ты продашь, тем выгоднее будет для тебя. Из десяти динаров прибыли один – твой. Согласен?

– У раба согласия не спрашивают.

– Пока ты раб. Со временем, думаю, станешь моим помощником. Ты мне нужен. Я заметил: с тех пор как купил тебя, мои дела, слава аллаху, идут хорошо.

– А как же моя воля?

– Воля будет, Захир. Я от своих слов не отступаю. Купцы честные люди. Но ты сам не захочешь уходить от меня. Зазвенят в твоем кошельке золотые динары, захочется добавить еще… А без меня ты не много добавишь. Люди, Захир, как верблюды в караване, один за другим идут, хотя и не привязаны друг к другу.

– Я хочу домой, хозяин. Не буду я тебе помощником. Сразу говорю.

– Ну что тебе твой дом? Где живется лучше, там и дом… Вы остановитесь в Отраре. Там найди Данишменд-хаджиба. Передашь ему мое письмо. Смотри только, не попадись…

…Идут верблюды, горделиво задрав маленькие головы. Томительна дальняя дорога. Сиди с утра до вечера в седле, зевая от скуки, смотри на степь, на голые сопки… Махмуд говорит: «Что тебе дом?» Купец, видно, заболтался по белу свету до того, что перестал различать родное и чужое.

Оно, чужое-то, может быть стократно лучше своего, а все равно свое ближе сердцу. Земля и тут ничего… Особенно когда проходили предгорье Алтая.

Издали зеленые лесистые отроги напоминали высокие холмы возле Киева… Но только напоминали. Приглядишься – совсем не то, и тоска от этого удвоится.

Он родился и вырос в Киеве, на Подоле. Дом отца стоял на берегу речки Почайны, недалеко от шумного, самого великого в городе торговища. Тут продавали свои товары торговые гости со всего света. Со своими однолетками Захарий любил толкаться среди лавок, глазеть на диковинных людей в чудных одеждах… Он рос без матери. Она умерла во время великого мора49, когда ему не исполнилось и года. Отец на торговище держал маленькую лавчонку, где продавал сережки, ложки, гребешки и всякую иную мелочь. А Захарий с ватагой однолеток купался, рыбачил на Днепре, Лыбеди, Сырце, собирал грибы и ягоды в дубовых лесах, дрался с ребятами других посадов – Щекавицы, Копырева конца, Кисилевки. И дрались, и мирились… Совсем как князья русские. Только от княжеских усобиц стоном и слезами наполнялась земля.

Как злые лиходеи, налетали князья друг на друга, зорили города, полонили людей, жгли дома. Не избег горестной судьбы и древлеславный Киев. Его отымали друг у друга много раз. Захарию шел двенадцатый год, когда князь Рюрик Ростиславич купно с половецкими ханами Кончаком и Данилой Кобяковичем взял Киев, пожег, позорил посады. Захария с отцом и многими другими подольцами увели в половецкие степи, потом продали в рабство…

Сколько же не повинных ни в чем русских людей по всей земле мыкается?

Сколько злосчастья пало на них? В этих землях, где молятся другим богам, простые люди, по правде говоря, мало чем разнятся от рабов. Насмотрелся он на бухарских кузнецов, медников, стеклоделателей, гончаров… Работают рук не покладая. А что у них есть? Еще хуже участь тех, кто обихаживает поля.

С утра до ночи гнут спину под раскаленным солнцем, от кетменей кожа на ладонях затвердевает до того, что режь ножом – не порежешь. А их за людей не считают. Тут человек тот, у кого сабля на боку или мешочек золота на шее, как у Махмуда. Все остальные – свои и чужие, христиане и мусульмане, тюрки, персы или иных языков люди – как эти вот вьючные верблюды, кто хочет, тот и взвалит вьюк на спину. Кряхти, пыхти, но сбросить – думать не моги.

Идут караваны по монгольским кочевьям. Покачивается Захарий в седле, плетет бечеву бесконечных дум.

Однажды к нему подъехал монгольский караванщик, что-то долго говорил, показывая рукой на своих верблюдов. На пути из Бухары в степи Захарий надоел всем своим попутчикам, спрашивая, как называется на их языке и то и это. Память у него была цепкая, недаром же без усилий научился говорить по-тюркски и по-персидски. Монгольских слов успел запомнить немало, но речь понимал с трудом. Все же уяснил, что монгол хочет куда-то отлучиться и просит его присмотреть за его верблюдами и вьюками.

– Заа… – сказал монголу, что на их языке означало «ладно».

Наверное, его «заа» звучало не совсем так, как надо бы. Монгол засмеялся. Веселый человек… Рабство научило Захария разбираться в людях.

Стоило, бывало, увидеть человека, услышать несколько слов, и он уже мог сказать, будет этот человек бить своих рабов или нет. Этот бить бы не стал.

Вместе со своими товарищами монгол ускакал в степь. Догнали они караван дня через два. Монгол осмотрел вьюки на своих верблюдах, поправил подпруги, остался доволен Захарием.

– Сайн! Хорошо! Ты раб Махмуда или нукер?

– Раб. Богол.

– А-а… Муу… Плохо…

– Да уж, ничего хорошего нет, – по-русски сказал Захарий.

Монгол, конечно, не понял слов, но, кажется, угадал, что они могли означать, сочувственно покачал головой, огорченно развел руками.

Вечером Захарий развьючил верблюдов, расседлал коня и стал готовить ужин. Вскипятил в котле воду, хотел засыпать в нее сухих крошек хурута, но подошел монгол, замахал на него руками, убрал хурут, велел подождать. Тут же куда-то убежал. Возвратился с большим котлом мяса. Поставил его перед Захарием.

– Сайхан амттай идээ!50

Это Захарий хорошо понял. Сколько времени его пищей был только хурут!

Обрадовался и мясу с наваристым супом, и тому, что без труда понял монгола, и его доброте, такой редкой в этом жестоком мире.

Они стали есть, поглядывая друг на друга и беспричинно посмеиваясь.

Монгол успевал жевать мясо, запивать его супом, говорить, дополняя слова знаками, ужимками, взглядами веселых узких глаз. И Захарий вскоре удивленно заметил, что без усилий все понимает. Он узнал, что монголы подстрелили несколько сайгаков, когда ездили по своим делам, что зовут караванщика Судуй, что у него есть отец, мать, жена и недавно родилось сразу двое детей – сын и дочь, что отец у него хороший, мать добрая, жена красивая, дети здоровые и сам он поэтому человек счастливый. И он никуда бы не поехал от родного очага, но его попросил пойти с караваном Джучи, сын самого Чингисхана. Отказаться не мог, потому что Джучи хороший. Слова «сайн сайхан» так и сыпались с его языка. Но Захарий ни разу не подумал о Судуе как о хвастуне. Хорошие люди, известно, и о других стараются думать и говорить хорошо.