Жестокий век - Исай Калашников

И Тимур-Мелик увел его в свою палатку. Утром увидели: весь шатер продырявлен стрелами, двое туркмен-телохранителей убиты. Доискаться, кто это сделал, не удалось. Шах сразу же уехал в Самарканд.

Вскоре туда прибыло посольство от Чингисхана. На этот раз без подарков… Послов было трое – мусульманин Кефредж Богра и два пожилых нойона. Отец этого Кефредж Богра служил шаху Текешу, отцу Мухаммеда, а он, сын свиньи, как и другие ему подобные правоверные, забыв заветы пророка, предался проклятому идолопоклоннику.

Усаживаясь на трон в приемном покое, шах не знал, что он ответит послам. Была смутная надежда, что хан свирепых кочевников не станет сильно заноситься и все можно будет уладить миром. Но, вступив в покой, Кефредж Богра развеял эту надежду. Он, сын шакала, даже не поклонился, стал перед троном, раскорячив ноги в пыльных гутулах, зацепился большими пальцами рук за богатый пояс, сказал:

– Отнятое – верни. Гайир-хана – выдай.

И все. Ни разу в жизни шаху не приходилось выслушивать такого голого, как клинок, требования. Он стиснул зубы, оглянулся на эмиров. Они смотрели на него и как будто даже радовались его унижению. Только сын весь подался вперед, опустил руку на рукоятку дамасской сабли. Шах понял, что если сейчас начнет вилять перед послом, то навсегда падет в глазах эмиров и собственного сына. И, отдаваясь во власть всевышнего, он позвал Джехан Пехлевана, показал пальцем на Кефредж Богра:

– Этого.

Страх, исказивший надменное лицо посла, вернул ему былую уверенность в себе. Он снова стал владыкой жизни людей, властелином их судьбы.

Потребовал ножницы и, зло усмехаясь, отхватил нойонам жиденькие бороды, бросил волосы в лицо.

– Если ваш хан хочет быть остриженным, пусть является сюда.

Но за этой вспышкой последовала угрюмая подавленность. Он позвал к себе лучших звездочетов. Они ничем не утешили его душу. Расположение звезд и планет не благоприятствовало его начинаниям, следовало ждать, когда они сдвинутся. Но ждать он уже не мог. Надо было готовиться к войне.

Прожорливое войско опустошило сокровищницу. Повелел собрать налоги с населения за три года вперед и на эти деньги возвести вокруг Самарканда стену, которая заключала бы в себе не только город, но и предместья. Для него изготовили чертеж, исчислили, сколько нужно камня, кирпича, дерева на стену длиной в двенадцать фарсахов54. Многоопытные строители говорили, что за короткое время невозможно возвести такое укрепление. Но он заупрямился.

Стену начали возводить. А налоги поступали плохо. Деньги выколачивали из ремесленников и земледельцев плетями, палками, воины врывались в дома, забирали все, что было ценного. И все равно денег не хватало. Начатую было стену забросили, стали подправлять, укреплять старую. Шах каждый день объезжал город. Тысячи людей месили глину, поднимали на стену кирпичи, копались в земле, углубляя и расширяя рвы. Приветствовали его сдержанно, словно бы сквозь зубы. Поборы, спешное укрепление стен нагнали на людей страх. А шах не находил успокоительных слов. Угрюмо и молча проезжал мимо.

Его душа была полна дурных предчувствий.

Глава 13

К походу на хорезмшаха Чингисхан готовился неспешно. В этот раз удар не мог быть внезапным, и потому надлежало все продумать не единожды. Кто торопливо седлает, тот часто сваливается с коня.

Посчитал свои силы – сто восемьдесят тысяч воинов. Из них шестьдесят две тысячи отданы Мухали для продолжения войны с Алтан-ханом. И для охраны улуса нужны воины. Отпадает еще двенадцать-пятнадцать тысяч. В поход он может взять немногим более ста тысяч. Мало… Если, как доносят купцы, шах выставит четыреста тысяч воинов нанятых («Не чудно ли, шах кормит воинов, тогда как его, хана, кормят воины»), сверх того вооружит столько же простолюдинов да выведет все это воинство навстречу… Правда, война с Алтан-ханом еще раз показала: число воинов само по себе значит мало. Но, говорят, тюрки шаха в битвах злы и отважны… Сто тысяч… К этому добавятся воины сына Бузара, да уйгуры, да карлуки… Будет тысяч сто двадцать. И все. Малочисленность войска заставила искать подмоги. Послал к тангутам Джэлмэ, повелев уговорить императора, чего бы это ни стоило, пойти на войну с сартаулами. Но Джэлмэ привез предерзостный ответ: «Тебе нужны завоевания, ты и воюй. А нет сил – сиди в своей юрте и не величайся великим ханом». Кровь бросилась ему в лицо, но он сумел сдержать себя, сказал почти весело:

– Каков, а! За эти слова я ему все кости переломаю!.. – А Джэлмэ все-таки упрекнул: – Не исполнил моего повеления…

– Что мог, я сделал. – Джэлмэ навесил на глаза свои бровищи.

Послать к тангутам он мог бы и кого-то другого. Джэлмэ уже много времени был не у дел. Память о прошлом заставила снова приблизить к себе своего старого нукера. Без Джэлмэ как-то увял, поблек и друг Боорчу.

Что-то надломилось в его душе. Очень хотелось, чтобы два старых друга были с ним рядом, как в прежние годы, жили его заботами и тревогами. А Джэлмэ не смог выполнить его повеления. Или не захотел?

– Пойдешь со мной на войну, Джэлмэ?

– Будет твое повеление, пойду, великий хан.

– Разве по повелению ты пришел ко мне когда-то?

– Тогда другое дело. Мы дрались, чтобы не было драк. Это мне было завещано отцом.

– А сейчас? – спросил он и вдруг вспылил: – Ты поглупел, Джэлмэ! Шах убивает караванщиков, моего посла, тангутский владетель знать меня не желает, хотя клялся быть моей правой рукой. Как же я могу сидеть у своего очага? Чего ждать? Когда разметают мой огонь и опрокинут юрту? Вы хотите этого – ты и такие, как ты? А я все явственнее вижу: мир во вселенной наступит только тогда, когда копыта моих коней растопчут всех шахов, императоров – всех до единого, когда всеязычные народы будут знать одного повелителя.

Джэлмэ не хотел или не решился с ним спорить. Лицо его оставалось угрюмым. Сейчас он был очень похож на своего отца, кузнеца Джарчиудая.

Субэдэй-багатур брат ему, а совсем другой человек – воин.

– Так пойдешь со мной или нет? Я спрашиваю о твоем желании!

– Великий хан, у тебя так много подданных – зачем тебе я?

– Уходи, – сказал он.

Больше он уже не позовет Джэлмэ. Былого не вернешь, как свою молодость… Подданных у него много, верно, есть и разумные, и храбрые, и ловкие, на любое дело человека найти ничего не стоит. Но нет друзей, какие были в далекую пору. Когда-то он думал, что друзей заменят сыновья. Но у них своя жизнь, они выросли в иное время, и многое недоступно их уму и сердцу. Братья – те и вовсе… Беспокойный Хасар, немало тревоживший его, обломался, присмирел, огонь славолюбия угас в его душе, он уже не затевает ссор и споров, не красуется перед другими в дорогих нарядах и доспехах, живет в своем уделе в окружении многочисленных жен…

Эти размышления расслабляли его, и он гнал их от себя. Впереди было трудное и опасное дело. Оно бодрило его лучше всякого вина. И будь у шаха сартаулов в десять раз больше воинов, он не смог бы остановиться. Делаешь – не бойся, боишься – не делай. Теперь к старому присловью он часто добавлял: не делаешь – погибнешь.

Беглый хаджиб шаха Данишменд, люди купца Махмуда довели до хана, какая смута во владениях Мухаммеда. Он долго думал, как обратить себе на пользу вражду шаха с матерью, эмирами, имамами (пожалел, что нет рядом хитроумного шамана Теб-тэнгри). Что за человек шах, он уже знал хорошо.

Потому надумал разжечь его подозрительность. Заставил перебежчиков составить письмо. Будто бы эмиры шаха пишут ему, хану Чингису, что тяготятся властью Мухаммеда, что шах чинит им всякие обиды и утеснения, что он жесток, несправедлив и они, его эмиры, будут рады и счастливы, если хан примет их к себе на службу. Это письмо должны были «перехватить» люди шаха…

Главное – разъять силы врагов, расщепить их, как полено на лучины, тогда уже не трудно будет искрошить лучины в мелкую щепу.

Чем ближе становилось время выступления в поход, тем беспокойнее вели себя жены. Они нередко ссорились, и ему приходилось утихомиривать их грозным окриком. Такого раньше не было. Борте правила всеми его женами и наложницами спокойно и умудренно. Но тут что-то случилось. Ее власть перестала быть беспрекословной. Жены раскололись на два враждующих стана.

В одном главная Борте, в другом – Хулан. Он думал, что виной тому властность его любимицы Хулан, но все оказалось много сложнее. Татарка Есуй высказала то, о чем другие помалкивали.

– Ты уходишь, и одному небу ведомо, сможешь ли возвратиться. Все люди смертны… Кто будет править улусом? Кто станет господином над всеми нами?

Для него эти слова были неожиданны, от них перехватило дыхание. Разве он должен умереть? Все в душе восстало против этого. Он еще не стар. Он крепок телом. Как в юности, может сутки не слезать с седла. О чем говорит эта глупая женщина? Смерть далеко, и думать о ней нечего.

Но проклятые мысли назойливо лезли в голову, и душа была полна тягостного смятения. Неужели придет время, когда не он, а кто-то другой будет сидеть на его троне, поведет в битвы воинов?.. Неужели вечное небо, отличив его от всех живущих на земле, со всеми же уравняет?