Жестокий век - Исай Калашников

– Теперь я не голоден…

– Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.

– Фатиму видишь?

– Каждый день. Спрашивает о тебе.

– Ты не можешь позвать ее, отец?

Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.

– Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет – вот и все. А так она будет горевать-печалиться.

– Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже. Ты да она – нет у меня людей дороже.

– Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не отдаст. Да и некрещеная…

– Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.

Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий, сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет. Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит, припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие. Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить что-нибудь из еды – кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.

Они подбирали, перекрестясь, ели… Однажды надсмотрщик (он из рабов выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей, прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо заглянула в лицо.

С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву, пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре зверь, хозяин – эмир шаха – редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он просто не замечал.

В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то тайком.

Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке, придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову, непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро закрыла нижнюю часть лица покрывалом.

– Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?

– Он сказал: «Сходи…» – Продолговатые черные глаза Фатимы лучились радостью. – Ты бежал?

Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.

Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую заплатами, в изголовье вместо подушки – сноп травы, на столе – глиняная чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.

И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался к скрипу двери… А что будет дальше?

– Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.

– И я теперь тебя не увижу? Никогда? – Ее глаза повлажнели, руки туже сжали покрывало у горла.

– Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас обычай… У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю. Я уезжаю, чтобы вернуться.

– Этого не будет… – тихо сказала она.

– Почему, Фатима? Ты не хочешь поехать на мою родину и ходить с открытым лицом?

– Я боюсь, что меня отдадут кому-нибудь в гарем. Мы с тобой больше не увидимся.

Надежда, поманившая его, была разрушена одним словом Фатимы – гарем.

Он почему-то об этом ни разу не подумал. Ее отдадут в гарем… Бежать сейчас, немедленно, куда угодно. Но дальше Гурганджа не уйдешь, а тут негде укрыться. Их поймают на другой же день. Ему отрубят голову, а Фатиму…

– Фатима, тебя любит твой отец. Он тебя не отдаст, если будешь просить. А если отдаст, я выкраду тебя из любого гарема! Буду жив – вернусь. А если вернусь, ты будешь со мной.

– Нет, ты не захочешь взять меня из гарема. – Она заплакала.

– Я возьму тебя даже из ада! Только жди.

Скрипнула дверь. Фатима вздрогнула.

– Это мой отец, – сказал он.

Но сам прислушивался к шагам. Если слуги – гулямы – смерть. Но это сейчас его не пугало. Сейчас он, кажется, умер бы даже с радостью.

Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у дверей на обрубок дерева.

– Фатима, тебя потеряют. Иди.

Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.

– Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой, – прошептал Захарий.

– Постараюсь. – Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами в его щеку. – Я буду тебя ждать.

Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке, заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.

Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом, равнодушная к счастью и несчастью.

Глава 11

В шатре хана было много нойонов: собрались послушать Махмуда. Он шел сюда с трепетным сердцем. Что рассказать? Что утаить для своего блага?

Ответное послание хорезмшаха хан принял в свои руки, разрезал шелковый шнур, скрепленный печатью, развернул свиток и подал Махмуду.

– Прочти и переведи.

Послание было сдержанным. В нем не было клятвенных заверений в дружбе, но не было и ни единого вызывающего слова. Хорезмшах будет покровительствовать торговле и охранять караванные дороги в своих владениях, то же самое сделает, как он надеется, и великий хан.

Хан снова взял послание, посмотрел на вязь строк, спросил нойонов:

– Ну, что вы думаете об этом?

– Хитер шах, – сказал один.

Другой с ним не согласился:

– Не хитрый – трусливый. Великий хан назвал его сыном, и он смолчал.

– Великого Чингисхана теперь все боятся! – горделиво добавил третий.

И, угождая хану, нойоны принялись хвастливо говорить о доблести своих воинов, посмеиваться над шахом. Хан слушал их как будто благосклонно, но, когда поток похвальбы чуть поубавился, сказал:

– Сейчас вы похожи на сорок, стрекочущих над спящим тигром. Принижающий врага сам унижен будет. У шаха, не забывайте, четыреста тысяч воинов.

– У Алтан-хана было больше, – сказал Джэбэ.

Ему хан не ответил, повернулся к Боорчу:

– Я, кажется, не слышал твоего голоса…

– Великий хан, я думаю, что ответ шаха – ответ разумного человека. Не вижу в нем хитрости или трусости. Ему выгодна торговля? А нам? Из владений сартаулов в земли китайцев и обратно потекут рекой товары. Потекут через наши степи, великий хан. А тот, кто сидит у реки, не умрет от жажды.

Его не замедлил поддержать Елюй Чу-цай:

– Мудры твои слова, нойон. Торговля вдохнет жизнь в разрушенные города за Великой стеной. Города и селения станут платить тебе налоги, и твоя сокровищница наполнится золотом, драгоценностями.

Им, как и Джэбэ, хан тоже не ответил. Он велел Махмуду рассказать, как шах принял его послание. Махмуд, рассказывая, не упускал ни одной мелочи, невольно оттягивал время, когда надо будет умолчать или признаться о ночном разговоре с шахом. Служить шаху он не будет. Это решил еще в Бухаре, после тайной встречи с купцами, так ловко устроенной Захиром. Все купечество владений хорезмшаха, торгующее с Востоком, хотело того или нет, оказалось слугой двух господ – Мухаммеда и Чингисхана. Было бы лучше, если бы хозяин был один. Было бы хорошо, если бы им стал опора веры шах Хорезма. Но для этого ему надо победить хана, чего он сделать не сможет: он враждует с матерью, с кыпчаками, его боятся и потому не любят имамы, его ненавидят жители недавно захваченных владений и усмиренных городов, его государство рыхло, как комок творога… Кто думает о будущем, тому с шахом не по пути. Так рассуждали купцы, тайные доброжелатели хана. Так стал думать и Махмуд, и его душа перед ханом была чиста. Но кто скажет, как все может повернуться…

Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к концу. А главного так и не решился сказать.