Жестокий век - Исай Калашников

– Не знаю. Я не везир шаха…

Недружелюбие Данишменд-хаджиба не смутило Махмуда.

– Ты не везир, но, если память моя не запорошена пылью времени, ты сын большого эмира. Я знаю твоего отца. – Махмуд лгал не моргая. – Достойный, почитаемый человек.

– Был достойным и почитаемым.

– Его уже нет? Такой крепкий был человек…

– Он не умер. Шах отдал его в руки Джехан Пехлевана.

– Аллах акбар! Какое горе! За что же?

– Я не знаю. Не знал этого и отец. Об этом знает один шах.

– Ай-ай! – Махмуд помотал головой. – Сгубить такого человека… От многих людей я слышал, что в сердце шаха нет ни жалости, ни милосердия. Но не верил.

– У шаха темная душа и черное сердце! – Данишменд вдруг спохватился, оглянулся.

– Не бойся, – успокоил его Махмуд, – тут нет твоих врагов. Я твой друг. Я знаю, какой человек шах Мухаммед. Я лучше соглашусь служить у неверного хана простым баурчи, чем у опоры веры – векилем его двора. – Махмуд понизил голос. – И ты не отомстишь за кровь отца?

Данишменд-хаджиб промолчал, будто не слышал этих слов.

– Мой повелитель, хан монголов, умеет ценить и ум, и храбрость, и знания. У тебя все это есть. Там ты носил бы одежды почета и вкушал сладость славы.

Они приближались к городу. Вдоль дороги тянулись виноградники с тяжелыми гроздьями сочных плодов, бежала в арыках мутная вода. Навстречу каравану шли земледельцы с тяжелыми кетменями на плечах, брели оборванные, грязные дервиши, вели в поводу навьюченных осликов мелкие торговцы, скакали воины, тащились арбы на высоких колесах… Махмуд достал из-за пазухи кожаный мешочек, висевший на шее, вынул из него серебряную пластинку с закругленными углами. На ней была выбита голова тигра.

– Возьми, хаджиб. Если когда-нибудь захочешь пойти в степи, эта пластинка сделает твой путь прямым и легким.

Данишменд-хаджиб повертел пластинку в руках, молча спрятал ее в складках чалмы.

Караван втянулся в ворота Бухары, пошел по базарной улице, пересекающей почти весь город. Остро пахло пряностями, жареным мясом, дублеными кожами, гнилыми фруктами; кричали торговцы, стучали молоточки чеканщиков, звенели железом кузнецы. Чего тут только не было! Бухарские ткани из хлопка, китайские из шелка, урусутские из льна; звонкое оружие из Ферганы и Хорасана, красные плащи из Шаша, сапоги, мед и воск из волжской Болгарии; рабы и рабыни со всех концов земли – от белолицых саклабов45 до черных, как головни, африканцев. При виде всех этих богатств заболела душа Махмуда – душа прирожденного торговца. Пробираясь сквозь толпу, он вертелся в седле, вбирал в себя блеск красок, смесь запахов, сумятицу звуков. Нет, он не может проехать мимо, ничего не купив. Но что купить? Ни одежда, ни оружие, ни ткани, ни посуда ему не нужны. Э, вот раба купить можно. Хороший раб всегда пригодится. А тут можно найти такого, какого в степях еще не было. Вон того негра. Вот подивятся монголы! Но негр проживет до первых морозов и закоченеет. Нет, терпеть убыток не стоит. В стороне от толпы рабов стоял обнаженный до пояса синеглазый парень, руки его были стянуты за спиной ремнем, конец ремня держал в руках старик в полосатом халате. Махмуд слез с коня, ощупал руки и плечи парня. Крепок.

Заставил открыть рот. Все зубы целы.

– Что умеешь делать?

– Ничего не умею.

– Врет! Врет он! – визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по спине. – Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать. Он вынослив и мало ест.

– Почему же ты его продаешь?

– Таково повеление моего господина. – Старик потянул Махмуда за рукав, зашептал: – Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь стала заглядываться на раба и часто вздыхать… Продаю его несколько дней и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!

Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же светлых, как брови.

– Саклаб?

– Русский я. Из Киева.

– Далеко тебя занесло.

– Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.

– От меня не сбежишь. Как попал в рабство?

– Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.

– Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру! – Махмуд не торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану. – Иди. Будешь хорошо служить, подарю волю. Клянусь аллахом! – Своим людям приказал: – Смотрите, если сбежит, на мою милость не надейтесь.

Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании – повелел явиться во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование. Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И не такие головы снимал шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что. Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.

И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики, одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота, украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти белых верблюдов – стоимость каждой пятьдесят золотых динаров, – шапки из черных с сединой соболей… Гора подарков росла у ног шаха, эмиры вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и удивление, и зависть.

– Что привело вас ко мне? – спросил шах.

– Воля великого хана. – Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить, сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло. – Мне велено передать такие слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе…

Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:

– Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть желание жить с тобой в мире и дружбе. – Махмуд перевел дух, будто готовясь прыгнуть в холодную воду. – Если мое желание не расходится с твоим, я буду смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей…

Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие – не ослышался ли? – надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом закончил:

– Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота – как в лесу листьев, воинов – как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут. – Махмуд с поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк. – Все слова хана записаны и скреплены печатью.

Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову.

Посидел так, морща лоб, глухо сказал:

– Ответное послание будет вручено в свое время.

Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то думал… Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый, неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.

Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз46, собирался отойти ко сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял воин.

– Следуй за мной.

– Куда?

– Повеление шаха.

Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?

Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.

– Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи, кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?

– Правда, великий, что правда, то правда. – Лицо шаха стало угрюмым, взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил: – Что Китай! Одни разговоры. Его могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.

Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом Махмуд, кажется, угодил ему.

– И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?

Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.

– Разве можно сравнивать! – воскликнул он. – Если сравнить Бухару с постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско Бухара, его – постоялый двор.

Сын шаха спросил:

– А храбры ли воины хана в сражении?

– Очень храбрые! Если двое идут на одного…