Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин

и вниз. А зимой она превращалась в широкую и ровную сухопутную стезю. Ее очищали от снега и лошади, машины от деревни к деревне возили людей, товары, всякий груз.

Илим – это река кормилица. Летом каждое утро, рано поднимаясь, я бежал на берег, садился в лодку и плыл к поставленным с вечера «мордам» – это такие ивовые устройства для ловли рыбы. Они стояли на реке напротив каждого дома. Места всем хватало. Единственно – чтобы не перепутать «морды», поплавки были разные.

В основном попадались ельцы и сорога. Иногда – ерши и мокчоны, но они безжалостно выбрасывались, мороки с ними много. Правда, из ершей уха получалась отличная, но на ее приготовление требовалось время и вдохновение.

Ельцов и сорогу я нес домой, чистил, и мама тут же зажаривала добычу на сковородке, заливая яйцами. Все покрывалось хрустящей, необыкновенно вкусной корочкой. Это был завтрак, который мы запивали парным молоком. Я до сих пор ощущаю вкус этого необыкновенного блюда. Потом я много раз пробовал его приготовить, кажется, все делал так же, но не получалось. Чтобы получилось, нужен наш Илим, нужен тот особый речной воздух, нужна мама.

– Миша, пора.

– Пашенька, давай спать, у бабушки скоро лопнет терпение. Попробуем утром рассказать друг другу то, что мы видели во сне.

Утром я проснулся, как всегда, рано. На улице было пасмурно, но дождик не крапал. Я вышел на крыльцо, вдохнул утренний прохладный воздух. Его аромат был сложен, как симфония: ярко звучали пряные ароматы трав, им тихо вторили благоухания цветов, врывались смоляные нотки запахов сосен и елей. Окутанный утренней душистой мелодией нашего сада, я стоял грустный и думал, что нечего будет рассказать внуку.

Сегодня ночью не было сновидений, а может, были, но растаяли, не оставив в памяти следа. Сновидение – волшебная сказка, а сказки прихотливы: захочет – придет, а не захочет – жди следующей ночи.

Паша спал долго, наверное, еще бы спал, но бабушка разбудила.

– Ну как, видел сон? – спросил я.

Паша задумался, потом честно ответил:

– Нет, ничего не видел, а ты?

– И я ничего. Наверное, моя память слишком быстро перепутала то, что я раньше видел во сне и то, о чем думаю.

– А о чем ты думаешь?

– Ну, так просто об этом не скажешь. Обо всем на свете. Как у каждого человека, все перемешано: мысли о работе, о родных, друзьях и врагах, воспоминания накатывают. Сейчас, как ни странно, на седьмом десятке часто вспоминается детство.

– Почему?

– Наверное, хочется быть юным, чтобы впереди была долгая-долгая жизнь. Иногда и не во сне, еду в машине, прикрою глаза и вспоминаю.

– Как можно закрывать глаза в машине, на дороге?

– Я закрываю, когда не за рулем, у меня же служебный автомобиль. Прикрою и вижу Красный Яр, что заслонял нашу деревню от холодных северо-западных ветров.

Красный Яр – почти отвесный склон, высотой под сто метров. Словно какой-то гигант разрезал ножом огромную краюху хлеба пополам: одну половинку оставил, а вторую съел. Я часто приходил на этот Яр. С него хорошо было видно нашу деревню, соседнее село, Кулигу, Малую речку. Стоишь на берегу обрыва, дух захватывает. Внизу под ногами птицы летают, Илим, делая крутой поворот, течет к Ангаре, за рекой поля, а дальше до самого горизонта, тайга без конца и края.

– Добрые люди в это время уже завтракают, а вы еще постели не застелили, все разговоры ведете, – это бабушка возвращает нас к привычной жизни.

Паша вздыхает и идет умываться. За завтраком он спрашивает меня:

– А бабушка говорила, что ты в детстве спал на печке. Наверное, это сказка. Ну как на печке можно спать, на ней можно только варить или жарить.

– Бабушка права. Место, где мы жили, называлось прирубом. Его прирубили к основному дому. Был он метров шесть в ширину и метров пять в длину, кухонька, отделенная деревянной перегородкой, огромная русская печка. Остальное – большая комната, в которой стояли две кровати. На одной спали две мои сестры, на другой – мы с мамой. Когда я стал постарше, лет шести, мне отвели место на русской печке. Здесь сушилось зерно. Я устраивался на подстилке и засыпал, окутанный запахом свежего хлеба, А утром в воскресенье, когда мать начинала стучать посудой, выглядывал в проем между дымовой трубой и стеной и протягивал руку: «Мама, пирог хочу». И тут же он – только из печи, горячий – у меня в ладони… Хоть печь и топилась дровами, но сгореть на ней было нельзя. Вообще это была жизнь, наполненная чудесами. Научившись читать, я ставил рядом с собой керосиновую лампу и, закрывшись шторкой от реальности, запоем читал. Вокруг темно, только желтый кружок от керосиновой лампы, а я далеко-далеко – в вымышленном мире книги, где столько интересного, где ты и силен, и храбр, и смекалист.

Иногда я не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Но я с моим чтением интересовал его меньше, чем тепло и блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогого и любимого, хранилось здесь же, на печи. Здесь я мечтал и рос не по дням, а по часам, как говорится в сказках. Два раза в год печь подмазывалась и белилась. Чуть-чуть дав ей отдохнуть от себя, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека.

А какую вкуснятину делала мама в самой печи! Эти круглые большие хлеба, аромат их каждое воскресенье заполнял дом. А щи и борщи в чугунках, подтомленные в русской печи, а пареная брюква…

Разговор с внуком прервала Нина. С улыбкой попросила:

– Поешьте спокойно, не мне вас учить, что за столом лучше помолчать.

– Наша бабушка, как всегда права, Паша.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись и стали завтракать. Через минуту Паша не выдержал:

– Очень хочу полежать на русской печи.

– Сначала ее надо найти.

Нина погрозила нам, и мы опять смолкли, глядя в тарелки. Но через мгновение, поглядев друг на друга, без причины стали улыбаться: сначала Паша, следом – я, а потом и Нина. Мы улыбались потому, что начался новый день, что выглянуло солнце, согрелся воздух, распелись птицы. И казалось, весь мир радовался вместе с нами.

Откуда начинается река

Мария Андреевна и Алексей Федорович, находясь в ответственном достоинстве деда и бабушки, в большом семействе Зубовых были самые старшие. Из своих заботливых рук они, как оперившихся птенцов, выпустили на волю взрослой жизни уже четырех внуков. Старики не жили в семьях дочерей, но всегда были рядом. Как им удавалось оказаться на месте по любой семейной надобности, было непонятно, но все в семье знали, что если что-то случилось или