Жизнь волшебника - Александр Гордеев

руках. Книга очень старая, в кожаном перёплете, с

глубоким тиснением на обложке, объёмом более полутора тысяч страниц на очень тонкой бумаге.

Роман и не предполагал, что Библия столь объёмна и теперь для начала открывая наугад её там

238

да там, понимает, что это, конечно же, полный свод – Ветхий и Новый заветы. Нельзя не

чувствовать трепета, прикасаясь к такой древней книге. Роман не помнит, чтобы кто-нибудь в

Пылёвке верил в Бога. Откуда же в нём тот внушённый кем-то страх, что человек, читающий

Библию, может заразиться верой в Бога? Чем эта вера страшна?

Теперь его чтение мешается: дома – Библия, на работе – античная литература. Впечатления от

Библии противоречивы: временами кажется, что эта, как принято называть, святая книга, если

читать её не предвзято, никаких великих премудростей не открывает, а бывает, что вдруг за какой-

нибудь строчкой распахивается такое, что стоит и впрямь осмыслить и пережить. Но, в общем,

если взглянуть на Библию с точки зрения уже сложившихся взглядов на великую человеческую

Душу со всеми её провалами и высотами, то тут книга ничего значительного не даёт. Проблему

Души Библия не решает, а лишь лакирует её.

Библию и в самом деле лучше читать дома. В комнате тихо, сквозь окно слышится отдалённый

шум реки, а на столе тикают наручные часы, со скрежетом грызущие кромку необъятного времени.

Однако детские страхи Романа оказывается были напрасны – в Бога само по себе не верится.

Никакого заражения им не происходит. Трудно им заразиться. Бог, о котором свидетельствует

Ветхий Завет, кровожаден и зол. Ну вот внушает он, к примеру, евреям, чтобы те шли за Иордан,

занимали землю, прогоняли живущих там и были счастливы. Много раз евреи противятся этому, и

тогда Бог наказывает их, убивая великими тысячами. То есть, специально, насильно заставляет

евреев быть счастливыми. Библия убеждает, настаивает, что евреи могут и имеют право

уничтожать всё, не оставляя следов и свидетелей. Наиболее кровава книга Иисуса Навина

рассказывает о том, как воины, захватывая страну, полностью изничтожают и народ, и его культуру.

«И перебил их всех, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы и избежал». «Ибо от господа

было то, чтобы они (враги Израиля) ожесточили сердце своё и войной встречали Израиль для того,

чтобы преданы были заклятию и чтобы не было им помилования, но чтобы истреблены были так,

как повелел господь Моисею». Оказывается, враги не имели права быть даже помилованными –

Господь намеренно загодя ожесточил сердца врагов, чтобы после иметь основание их уничтожить.

Некоторые народы Господь оставляет не из жалости к ним, а для того, чтобы они искушали

израильтян для проверки: станут ли израильтяне держаться пути Господня? А ещё Господь

оставляет их для того, чтобы «знали и учились войне последующие роды сынов израилевых,

которые прежде не знали её». Что ж, почему бы и не верить евреям в такого Бога? Ведь он даёт им

землю, право убивать и ещё многое. Но зачем такой Господь другим, тем, кого он убивает?

Пожалуй, язычество было куда душевней, жизненней, светлей. Поклонение местным богам

помогает человеку приживаться, осваиваясь в тех условиях, в которых он живёт. Становится

понятным теперь и то, почему от язычества мало что сохранилось. Если, захватывая страну,

полностью уничтожать её народ и культуру, то иного и быть не может. И как такой Бог может

заботиться о тебе на каком-то том свете, если уже на этом ты для него – пыль? Если он

распоряжается, что и тебя (в том числе и тебя) можно спокойно убить? А как можно поверить в

святость Христа, имеющего такого отца и почитающего его? Откуда она, от какого она дерева, эта

святость и забота Христа? Не лицемерие ли это? Так что, если взглянуть на такую веру трезво,

самостоятельно, своим умом, то ничего притягательного в ней нет. Как могут заражаться ей другие

– даже не понятно. Очевидно, что эти другие идут в стаде, не думая самостоятельно.

После бесед с Иваном Степановичем Роман, конечно, понимает, что Библия – это книга,

наверное, в чём-то и мудрая, да только вместо каких книг и знаний она осталась? Христианство,

возможно, потому и победило язычество, что было записано на бумагу. Оно победило не потому,

что было сильнее духовно, а потому, что оказалось сильнее технически. Сформулированное в

книгах его проще было распространять и навязывать. Язычество же как вера передавалось из уст

в уста. Понятно, что слово написанное легко побеждало слово устное, какой бы мудростью слово

устное ни являлось. Христианству тысячи лет. И мы прославляем его, потому что в него верили

наши отцы и деды. А для нас пример отцов и дедов – уже авторитет. Но почему мы не возьмём в

толк, что отцы и деды были обмануты? Мы лишь потому не можем распознать ложь, что она

слишком грандиозна. А ведь для того, чтобы она возникла, продолжалась и множилась,

требовалось обмануть лишь первых. Наше ощущение истории таково, что нам кажется, будто вся

история и началась-то с христианства. Но ведь это же ложь. А язычество где?

Обычно, устав от чтения и размышлений, Роман уходит в сарай и уже руками крепит свои

языческие убеждения, вырезая фигурки, которые подсказывает ему дерево, выросшее именно на

этой земле. Не так ли в языческие времена возникли идолы? Возможно, первым идолом, первым

откровением и первой подсказкой природы была фигура, созданная самой природой.

Размышляя, Роман всё чаще и чаще спрашивает себя о том, зачем ему в его довольно простой

жизни нужны все эти глобальные рассуждения? Разве его жизнь зависит от них? Ну, а как же?

Конечно, зависит. Все мы живём и строим свои жизни в соответствии со своими представлениями и

взглядами. И если наша личная жизнь почему-то не удаётся, то это происходит либо потому, что

неправильны наши представления о ней, либо не правильно устроена сама жизнь.

239

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Рубашки

У Смугляны приближается сессия, и она просит Романа поехать в город вместе с ней. Ей

страшно с ним расставаться. Их союз скрепляют трудности и неудачи. Роман и Нина не столько

прижились или пригрелись друг к другу, сколько слиплись как два камешка-голыша, окаченные на

морозе ледяной водой. И такое их единство, как всякое слишком болезненное состояние, страшно

разрушить даже на час. Внешним же доводом Смугляна выдвигает то, что после операции ей

тяжело везти увесистую сумку с книгами, устраиваться в гостинице и прочее. Ожидая его решения,

Нина говорит, что