Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
глубоким тиснением на обложке, объёмом более полутора тысяч страниц на очень тонкой бумаге.
Роман и не предполагал, что Библия столь объёмна и теперь для начала открывая наугад её там
238
да там, понимает, что это, конечно же, полный свод – Ветхий и Новый заветы. Нельзя не
чувствовать трепета, прикасаясь к такой древней книге. Роман не помнит, чтобы кто-нибудь в
Пылёвке верил в Бога. Откуда же в нём тот внушённый кем-то страх, что человек, читающий
Библию, может заразиться верой в Бога? Чем эта вера страшна?
Теперь его чтение мешается: дома – Библия, на работе – античная литература. Впечатления от
Библии противоречивы: временами кажется, что эта, как принято называть, святая книга, если
читать её не предвзято, никаких великих премудростей не открывает, а бывает, что вдруг за какой-
нибудь строчкой распахивается такое, что стоит и впрямь осмыслить и пережить. Но, в общем,
если взглянуть на Библию с точки зрения уже сложившихся взглядов на великую человеческую
Душу со всеми её провалами и высотами, то тут книга ничего значительного не даёт. Проблему
Души Библия не решает, а лишь лакирует её.
Библию и в самом деле лучше читать дома. В комнате тихо, сквозь окно слышится отдалённый
шум реки, а на столе тикают наручные часы, со скрежетом грызущие кромку необъятного времени.
Однако детские страхи Романа оказывается были напрасны – в Бога само по себе не верится.
Никакого заражения им не происходит. Трудно им заразиться. Бог, о котором свидетельствует
Ветхий Завет, кровожаден и зол. Ну вот внушает он, к примеру, евреям, чтобы те шли за Иордан,
занимали землю, прогоняли живущих там и были счастливы. Много раз евреи противятся этому, и
тогда Бог наказывает их, убивая великими тысячами. То есть, специально, насильно заставляет
евреев быть счастливыми. Библия убеждает, настаивает, что евреи могут и имеют право
уничтожать всё, не оставляя следов и свидетелей. Наиболее кровава книга Иисуса Навина
рассказывает о том, как воины, захватывая страну, полностью изничтожают и народ, и его культуру.
«И перебил их всех, так что никого из них не осталось, кто уцелел бы и избежал». «Ибо от господа
было то, чтобы они (враги Израиля) ожесточили сердце своё и войной встречали Израиль для того,
чтобы преданы были заклятию и чтобы не было им помилования, но чтобы истреблены были так,
как повелел господь Моисею». Оказывается, враги не имели права быть даже помилованными –
Господь намеренно загодя ожесточил сердца врагов, чтобы после иметь основание их уничтожить.
Некоторые народы Господь оставляет не из жалости к ним, а для того, чтобы они искушали
израильтян для проверки: станут ли израильтяне держаться пути Господня? А ещё Господь
оставляет их для того, чтобы «знали и учились войне последующие роды сынов израилевых,
которые прежде не знали её». Что ж, почему бы и не верить евреям в такого Бога? Ведь он даёт им
землю, право убивать и ещё многое. Но зачем такой Господь другим, тем, кого он убивает?
Пожалуй, язычество было куда душевней, жизненней, светлей. Поклонение местным богам
помогает человеку приживаться, осваиваясь в тех условиях, в которых он живёт. Становится
понятным теперь и то, почему от язычества мало что сохранилось. Если, захватывая страну,
полностью уничтожать её народ и культуру, то иного и быть не может. И как такой Бог может
заботиться о тебе на каком-то том свете, если уже на этом ты для него – пыль? Если он
распоряжается, что и тебя (в том числе и тебя) можно спокойно убить? А как можно поверить в
святость Христа, имеющего такого отца и почитающего его? Откуда она, от какого она дерева, эта
святость и забота Христа? Не лицемерие ли это? Так что, если взглянуть на такую веру трезво,
самостоятельно, своим умом, то ничего притягательного в ней нет. Как могут заражаться ей другие
– даже не понятно. Очевидно, что эти другие идут в стаде, не думая самостоятельно.
После бесед с Иваном Степановичем Роман, конечно, понимает, что Библия – это книга,
наверное, в чём-то и мудрая, да только вместо каких книг и знаний она осталась? Христианство,
возможно, потому и победило язычество, что было записано на бумагу. Оно победило не потому,
что было сильнее духовно, а потому, что оказалось сильнее технически. Сформулированное в
книгах его проще было распространять и навязывать. Язычество же как вера передавалось из уст
в уста. Понятно, что слово написанное легко побеждало слово устное, какой бы мудростью слово
устное ни являлось. Христианству тысячи лет. И мы прославляем его, потому что в него верили
наши отцы и деды. А для нас пример отцов и дедов – уже авторитет. Но почему мы не возьмём в
толк, что отцы и деды были обмануты? Мы лишь потому не можем распознать ложь, что она
слишком грандиозна. А ведь для того, чтобы она возникла, продолжалась и множилась,
требовалось обмануть лишь первых. Наше ощущение истории таково, что нам кажется, будто вся
история и началась-то с христианства. Но ведь это же ложь. А язычество где?
Обычно, устав от чтения и размышлений, Роман уходит в сарай и уже руками крепит свои
языческие убеждения, вырезая фигурки, которые подсказывает ему дерево, выросшее именно на
этой земле. Не так ли в языческие времена возникли идолы? Возможно, первым идолом, первым
откровением и первой подсказкой природы была фигура, созданная самой природой.
Размышляя, Роман всё чаще и чаще спрашивает себя о том, зачем ему в его довольно простой
жизни нужны все эти глобальные рассуждения? Разве его жизнь зависит от них? Ну, а как же?
Конечно, зависит. Все мы живём и строим свои жизни в соответствии со своими представлениями и
взглядами. И если наша личная жизнь почему-то не удаётся, то это происходит либо потому, что
неправильны наши представления о ней, либо не правильно устроена сама жизнь.
239
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Рубашки
У Смугляны приближается сессия, и она просит Романа поехать в город вместе с ней. Ей
страшно с ним расставаться. Их союз скрепляют трудности и неудачи. Роман и Нина не столько
прижились или пригрелись друг к другу, сколько слиплись как два камешка-голыша, окаченные на
морозе ледяной водой. И такое их единство, как всякое слишком болезненное состояние, страшно
разрушить даже на час. Внешним же доводом Смугляна выдвигает то, что после операции ей
тяжело везти увесистую сумку с книгами, устраиваться в гостинице и прочее. Ожидая его решения,
Нина говорит, что
