Жизнь волшебника - Александр Гордеев

Но если плохое оставалось тайным, то чувство стыда у человека не возникало. Скрытно

сыпанул яд в кружку соседа и ходи посвистывай – никто ж ничего не видел, значит, ты не виноват и

мучиться не надо. Совесть античного человека была понятием общественным, а не личным. А что

это, как не свидетельство неразвитости Души? И всяческих дыр в общечеловеческой Душе, не

поддающихся объяснению, постижению, прочувствованию – хоть отбавляй. Факты, описанные в

некоторых произведениях античной литературы необъяснимо жестоки. Знаменитый Геракл, так тот

вообще убивает просто так – не задумываясь и случайно, а, поддавшись безумию, приканчивает и

собственных детей. Медеи же и безумие не нужно. В полном рассудке она трогательно прощается

со своими детьми, а потом убивает их, зажаривает и подаёт на стол мужу, мстя тому за измену.

Другой же, уже смертельно раненый герой, раскалывает голову своего противника и «живьём»

выпивает его мозги. Как объяснить всё это античное: чудовищную жестокость, фантастическую

ярость в бою, вдохновение убийством и опьянение кровью? Пожалуй, лишь какими-то

необъяснимыми пробелами, а точнее, провалами Души.

«Но, кстати, – задумывается однажды Роман, – а есть ли какой-то рекордный, самый жуткий

факт всех времён и народов? И когда он произошёл?» Быть может, это было в средние века, когда

людей пытали с помощью специальных орудий пыток? Возможно. Но куда страшней факт, когда

237

совсем недавно в Чили эти орудия извлекли из музеев, починили, почистили и вновь пустили в

дело. Конечно, последний факт страшнее, ведь мы-то идеалисты надеемся, что люди становятся

всё мягче и пушистей. Только, судя по происходящему сейчас, что-то не получается эта

пушистость! А вот событие совсем свежее – прямо из газеты. Так сказать, «сигнал» из Кампучии.

Расправляясь с жертвами, некий убийца поступает просто: втыкает кол в живот лежащему на

спине человеку и топчется вокруг кола, с удовольствием наблюдая за агонией жертвы. Когда один

человек умирает, он идёт к следующему по очереди. И так – десятки жертв за один приём.

Этот последний факт долго кажется Роману рекордным по жестокости. Однако его затмевает

другой, но уже близкий, доморощенный, свой. Как решилась рассказать об этом газета – не

понятно. У одного нашего советского врача-хирурга соседи убивают собаку, укусившую их девочку.

Тогда этот врач крадёт девочку, ампутирует ей ручки и ножки, делает операцию на горле, чтобы она

могла издавать лишь собачье повизгивание и заставляет есть из миски любимой собаки. Вот это

уже – финиш! Это переплюнет любой античный или кампучийский сюжет. К тому же, преступление

это совершается по-современному, на основе научных знаний о строении человеческого тела.

Спрашивается, делаемся ли мы душевней, становясь умнее и разумней? Увы! Разум в данном

случае, как нож, которым можно и шедевр искусства из куска дерева выстругать, и человека

зарезать. Разум вроде бы ведёт к нарастанию духовного дёрна над бездной Души (ну хотя бы тем,

что даёт больше информации для её работы), но может и легко смахнуть весь пласт духовности до

самой бездны. Вон, по телевизору показывают, как где-то на жестоком западе солдаты

расправляются с демонстрантами. Несколько военных окружают одного, лежащего свернувшись,

тщедушного человека. Командир-мордоворот, присев перед ним и держа его сверху за шею, другой

рукой сильно и методично бьёт по спине. «Вы видите жестокие кадры», – с горечью говорит в это

время диктор за кадром. Да уж, конечно, жестокие – жестокие настолько, что возможно, и сам

диктор не до конца понимает меру этой жестокости. Ведь этот блюститель порядка не просто бьёт,

а со знанием дела и анатомии отбивает несчастному лёгкие. Он не колотит куда попало, как

бывает в драке, а действует точно, обрекая человека на нездоровую жизнь и, вероятней всего, на

недалёкую смерть после этих побоев. А вокруг громилы-командира стоят его подчинённые,

перенимающие умение на практике.

Вот и выходит, что общечеловеческая Душа в сплошных провалах – местах, не освоенных

духовностью, которые, похоже, ещё не скоро затянутся этим зелёным покрытием. А у каждого

человека на общечеловеческой Душе своя определённая точка: у кого-то – рядом с провалом, у

кого-то – на возвышенной лужайке. И толщина духовного дёрна у каждого своя. Почему-то у

Романа, по определению прапорщика Махонина, она не превышает длины штыка сапёрной

лопатки. Обидная характеристика, а что поделать? Именно Романа Махонин в первую очередь

выделял среди солдат за способность мгновенно обнажать свою бездну, легко раскрепощать в

себе «внутреннего зверя», открывая провал, как он говорил «бездонного душевного кариеса». И

это состояние, когда кажется, будто за тебя начинает действовать уже сама бездна, когда тёмное

рвётся из тебя, готовое сметать всё без разбору, Роману и самому помнится хорошо. Оно и совсем

недавно мелькнуло в глупой стычке с орсовским завхозом. В моменты этого состояния тебя

охватывает какое-то бесшабашное опьянение. Ты ощущаешь себя непобедимым, и чтобы

остановить тебя – бледного с налившимися кровью глазами – тебя надо просто убить.

Утверждается, что для бойца это состояние – первое дело. Но откуда это в нём? И для чего?

Почему слой его духовного нароста столь тонок? Отчего так? Отчего, кстати, его занимает само

коллекционирование этих крайних случаев человеческой дикости? Почему именно ему пришло в

голову придумать это понятие, эту коллекцию? Что привлекательного в ней? Не странно ли всё

это?

А кстати, сам-то Махонин (если уж он вспомнился сейчас), с его загадочным, но, по всей

видимости, жёстким прошлым, чем не античный герой? Так что стоит, наверное, поместить на свой

личный небосвод созвездие воинственного прапорщика Махонина, чтобы хоть как-то уравновесить

там явный перекос в сторону добрых созвездий Демидовны, Хромого Печника, Мити и Насти, а так

же созвездия Золотого Велосипеда.

В середине зимы образовательный интерес Романа ещё более расширяется. Митя, с которым

они видятся теперь редко, проговаривается как-то, что его Настя читает Библию и вообще верит в

Бога. Романа больше удивляет не вера Насти, а то, что у них в доме есть Библия. Для него это

экзотика. Много слыша про эту книгу и даже читая о ней немало критических статей, Роман никогда

не видел её «вживую». И он начинает осаду Мити: «Попроси у Насти, пусть она даст мне

почитать». Митя отнекивается, ссылаясь на запрет жены, но однажды является к нему домой с

большим свёртком и сообщает, что Настя разрешила, но с условием, чтобы читал он её только

дома. Роман, затаив дыхание, разворачивает аж три газеты «Советская Россия», в которые

завёрнута книга. Дыхание останавливается уже от одного вида принесённого: таких больших

основательных книг он никогда не держал в