Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

так говорится, а на самом деле, если разобрать его по косточкам, то получится, что никакого чуда не было, а был точный расчет храброго, хладнокровного и очень высококвалифицированного пилота. Ну и плюс немножко везения — того самого, на которое Анисимов не рассчитывал.

Он не был ни излишне самоуверенным, ни слишком скромным и знал про себя, что летчик он вполне на уровне, может быть, даже на подходе к первой десятке, — недаром начальство, которое не очень жаловало его, на всякого рода инспекции предпочитало лететь именно с ним, — но в то же время помнил, что, скажем, долететь и благополучно приземлиться на последней чайной ложке бензина ему не удавалось. Мазуруку, Черевичному, Козлову, Титлову, Каминскому и некоторым другим, кто летает сейчас, удавалось, а ему нет — садился на вынужденную. И, заглядывая в прошлое, считал закономерным, что именно Перову в Антарктиде было доверено спасать бельгийцев, а Завьялову лететь с айсберга на Лазарев за попавшими в беду полярниками. К этим асам судьба всегда благоволила, чем-то они ей импонировали, что ли, или, как шутил Афонин, они знали «петушиное слово». Отсюда и плюс немножко везения. Но в этом искреннем уважении к прославленным коллегам не было ни капли самоуничижения, потому что и на дрейфующий лед Анисимов сто раз садился, и в Антарктиде около тысячи часов налетал, и из снежных бурь выкарабкивался, и если дважды бил машину, то осудить его за это даже у недругов язык не поворачивался. Кто-нибудь говорил, что Козлов или Масленников, например, в этой ситуации сохранили бы машину, — и только. И Анисимов на это не обижался, как не обижается художник, которому ставят в пример Рафаэля, или писатель, когда ему говорят, что Толстой писал лучше: нельзя обижаться на гору за то, что она выше.

* * *

Борис Седых неотрывно смотрел на приборную доску.

Самолет трясло и разворачивало вправо, наддув правого мотора упал до пуля. По команде командира корабля бортмеханик Кулебякин флюгировал винт — перевел его на максимальный угол: раз ты бесполезный, то и виси во флюгерном положении, чтобы от тебя не было ни холодно, ни жарко. И тут же, как это требуется, выключил обогреватель БО-20, который гнал теплый воздух в стабилизатор.

Отныне Ли-2 шел на одном моторе, который один за двоих впитывал в себя все соки, а лишенный тепла стабилизатор покрывался льдом безо всяких помех.

Стрелка вариометра ползла вниз, каждую секунду самолет снижался на три-пять метров. Скорость 170 километров в час, облачности нет конца, больше терять высоту нельзя.

Нельзя, взглядом подтвердил Анисимов, и перевел машину в горизонтальный полет.

Циклон, подумал Борис, ухватил самолет за загривок и встряхивает его, как щенка. Борис любил размышлять при помощи ассоциаций, но это удачное, по его мнению, сравнение не принесло ему никакого удовлетворения. Боковым зрением он следил за работой командира корабля, отмечая про себя, что Матвеич все видит, действует правильно и быстро, на секунду быстрее, чем действовал бы он сам, — и неотрывно смотрел на приборную доску.

Приборы один за другим выходили из строя.

Стрелка высотомера застыла на отметке 1200 метров — верить ему было уже нельзя.

К показаниям радиокомпаса тоже не было никакого доверия.

Три минуты назад под тяжестью льда оборвалась жесткая антенна.

Замечательный, любимый летчиками самолет Ли-2, воплощение логики и целесообразности, каждый прибор, каждая деталь которого свидетельствовали об огромной силе человеческого ума, превращался в склеротичного, спотыкающегося на каждом шагу инвалида.

Как всегда в таких случаях, Борис Седых остро ощутил свою беспомощность и бесполезность. Для чего нужен второй пилот? «Для заполнения собою кресла второго пилота», — пошучивали летчики. Правда, в этом полете он еще и штурман, но без звезд, без радиокомпаса, ориентиров и привода штурман так же нужен самолету, как мешок с рыбой, которую Кулебякин выменял у кого-то на Диксоне.

Вместо согласованного дуэта, прекраснозвучного дуэта двух двигателей исполнял соло один мотор. Тоже хорошее исполнение, подумал Борис, не знай я, что поет он на пределе своих возможностей и в любую секунду может сорвать голос.

Но ведь бывало такое, успокаивал себя Борис, еще в марте, полгода назад, в сильнейшую снежную бурю, липкую, как сгущенка, Матвеич резким снижением почти что до земли пробил облачность, и лед таял на глазах, отваливался кусками. Выйдем и сейчас, быть не может, чтобы не вышли, ведь эта промозглая облачность, как все на свете, имеет не только начало, но и конец.

И поймал себя па том, что отталкивает, не дает мозгу принять сигнал, пробивающийся откуда-то из подкорки.

Перестал отталкивать — и будто неоновыми буквами в ночи тот сигнал вспыхнул перед глазами: «В условиях интенсивного обледенения допускается только кратковременный полет в пределах не более 10–15 минут». А потом не ропщи на бога, тебя предупредили честно.

* * *

Бесполезным членом экипажа стал и радист Захар Кислов.

Когда жесткую антенну поломало, он пытался работать на подфюзеляжной — опускал вниз через специальное отверстие проволоку с грузиком. Но едва успевал он отбить позывные, как грузик обрывало, один, второй, третий… А если бы даже не обрывало? Непреодолимые помехи в эфире и сплошной треск в наушниках делали двустороннюю связь невозможной.

По старой привычке Захар обложил грубыми словами антенну, эфир, Средний и Егора Савича, но никакого облегчения не почувствовал.

Вонзил злой взгляд в спину командира корабля: куда попер? Еще час назад мог бы запросто возвратиться на Диксон, так тебя и растак! Захар не хотел вспоминать, как сам радовался, узнав, что командир решил не возвращаться на опостылевший Диксон, что весело передал в эфир: «Берем курс на Средний». Радист — человек подчиненный, решения за него принимают другие, но эти другие обязаны — слышите? — обязаны обеспечить его безопасность.

Кислов вспомнил, как глянул командир, когда узнал, что связи больше нет, и глубокая обида невинно оскорбленного человека взяла его за горло. Подай им все на тарелочке! А кто виноват, что больше нет? Тот, кто завел машину в это чертово болото! Ты завел, ты и расхлебывай!

Екнуло сердце: самолет, трясясь, провалился в воздушную яму… А расхлебывать-то, между прочим, придется вместе, вспомнил Захар и ощутил знакомый холодок вдоль хребта, отвратительный холодок с мурашками по всему телу, который появлялся всегда, когда самолету грозила вынужденная. Услышал через распахнувшуюся дверь кабины смех пассажиров, изобретательно и длинно выругался по их адресу и тоскливо посмотрел на немую радиостанцию.

Грузиков больше не было, он прицепил к проволоке молоток и опустил эту жалкую выпускную антенну вниз: чем черт не шутит, когда бог спит? Тут в