Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

наушниках что-то слабо пискнуло, и, встрепенувшись, Кислов застучал на ключе: «Я 04213 вышли из строя правый мотор радиокомпас высотомер лед крыльях шестьдесят миллиметров дайте привод прием».

Средний не отвечал.

* * *

Хуже всего было Диме Кулебякину.

Почему — знал только он сам. Валька-повариха, чтоб ее… всегда была баба как баба, на часок приглашала — и будь здоров, а вчера в полночь хотел уйти, чтоб выспаться, — дверь заперла и ключ в форточку выбросила, до утра не отпускала. Конечно, очень бы захотел уйти — ушел бы…

И впервые в жизни бортмеханик Кулебякин изменил своему Ли-2: с прохладцей, без любви подготовил машину к полету, не прогнал как следует моторы. А на вопрос командира корабля кивнул: все, мол, в порядке.

Карбюратор левого мотора — простил, правого — жестоко наказал: обледенели сетка, дроссельная заслонка и диффузор.

Подвел, обманул Матвеича — единственного человека, которого Кулебякин по-настоящему любил и уважал!

Гнали из авиации — Матвеич поручился, отбил; на пятнадцать суток за мордобой сажали — Матвеич приходил в милицию, униженно просил, уводил за руку. Верил! Верил, что Дима Кулебякин, для которого не так уж много в жизни святого, не подведет, что самолет для него свят, что разгульная натура бортмеханика смирится при виде старого, ворчливого Ли-2.

И смирялась. Ни одну подругу свою так не баловал Кулебякин, не было в полярной авиации бортмеханика, более преданного своей машине, готового по первому ее требованию выполнить любой ее каприз. Разве что цветами не украшал.

И теперь за то, что самолет отбивается от циклона одной рукой, был в ответе он, Кулебякин. И если не отобьется — виноват будет только он, и больше никто. И, конечно, Матвеич об этом догадывается — по несвойственной ему, Диме, угодливости, по его суетливости и безмерной готовности выполнить — бегом! — любое указание.

Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и левый мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки — за двоих держать в воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх перед лицом почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся за свою жизнь — никакого подобного чувства он но мог себе позволить.

В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих навстречу женщин. Но если бы ему так и сказали — никого, он бы искренне удивился, потому что больше всего на свете любил Матвеича и его самолет.

И Кулебякин страдал.

* * *

Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед на крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать, какая участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно-молочную, смертельно опасную облачность.

Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта женщина, с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в молодости была хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее к себе и приласкать напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей и вряд ли правильно поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и проворчала: «Уж не провинился ли, старый черт?»

— Трясет как в лихорадке, — сказал Игорь Чистяков. — Не самое приятное ощущение.

— За приятными надо было лететь в Ялту, паря, — отозвался Белухин.

— Мы с Зоей этим летом были в Ялте, — похвастался Гриша. — Дикарями.

— Между прочим, на крыльях лед, — прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.

— Арктика… — напомнил Белухин. — Потому и лед, а не эти, как их… настурции.

— «Мне миленок подарил аленький цветочек…», — пропела Лиза. — Игорь, а ты какие цветы любишь? Чистяков оторвался от иллюминатора.

— В самом деле, лед. И много!

— Арктика, — важно сказал Гриша. — Кухня погоды!

— Ты какие, говорю, цветы любишь? — переспросила Лиза.

— Ну, гвоздики, — наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.

— Как Оскар Уайльд, — будто про себя пробормотала Невская.

— Один из моих любимейших писателей, — оживился Чистяков. — Обожаю его пьесы и «Дориана Грея».

— Слишком изыскан, — сказала Невская. — Развлекает, но не волнует.

— К тому же не входит в школьную программу, — Чистяков фыркнул. — А Чехов входит.

— Напрасно иронизируете, Игорь, — отозвалась Невская. — В одной его «Скучной истории» больше ума и сердца, чем в собраниях сочинений иных писателей. Самолет так тряхнуло, что не все удержались на своих местах.

— Ого! — воскликнул Зозуля, потирая плечо. — Пляски святого Витта.

Солдатов, который чуть не свалился со скамьи, поднял голову, протер глаза.

— Бетономешалка чертова! Все летим?.. Брюхо подвело.

— Потерпи, Слава, минут через сорок, говорят, будем на Среднем, — утешила Лиза.

— По расчету, — поправил Гриша. — Так всегда говорят летчики и моряки.

— Все знает! — восхитился Солдатов. — Отличник?

— Троечник, — сердито сказала Невская. — Математикой занимается из-под палки.

— Это другое дело, — удовлетворенно сказал Солдатов. — А я думал, отличник.

— Что там у вас происходит? — пытливо глядя на вошедшего бортмеханика, спросил Чистяков.

— Самолет простудился, чихает! — весело ответил Кулебякин, нагибаясь к иллюминатору.

— Миллиметров шестьдесят-семьдесят, — тихо сказал Белухин и громче: — Чего высматриваешь? В молоке все равно ничего не видать.

— Свидание назначил, — отшутился Кулебякин, — а она запаздывает.

— И правильно делает, — подхватила Лиза, — вашего брата нужно выдержать, больше ценить будете. Кулебякин подмигнул Лизе и пошел в кабину.

— Не там ценителей ищешь, — игриво заметил Белухин. — Куда молодому вину до старого коньяка! Анна Григорьевна толкнула его локтем в бок.

— От ревматизма скрючило, а взбрыкивает! Самолет снова тряхнуло, резко уменьшился накал в лампочках, стало почти темно.

— Ой, язык прикусила! — вскрикнула Лиза.

— Батюшки, чего они там балуют? — забеспокоилась Анна Григорьевна.

— Нужно пойти… и спросить, — порывисто произнес Игорь.

— Я ничего не вижу, — сказал Зозуля, протирая платочком очки.

— Не в читальне, — послышался голос Белухина. — Помнишь, Анюта, как мы в Новый год при свечах сидели? А заваруха тогда приключилась такая…

Лампочки набрали силу, и вошедший в грузовой отсек Борис Седых увидел встревоженные лица пассажиров.

— Товарищи, прошу внимания! — сказал он, поднимая руку.

Посадка

— Прошу внимания, — повторил он и улыбнулся. — Не беспокойтесь, все идет как надо. На Среднем туман, поэтому командир принял решение произвести посадку. Обстановка для посадки вполне благоприятная, однако нужны некоторые меры предосторожности… Кресел, как видите, у нас в салоне нет, поэтому попрошу всех лечь на пол и ни в коем случае не подниматься до полной остановки самолета. Все поняли? Ни в коем случае. Бортмеханик и радист вам помогут, выполняйте их указания.