Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

И, ободряюще улыбнувшись, пошел в кабину, но не стал сразу садиться, а задержался у двери и прислушался. Затем, встретив вопросительный взгляд Анисимова, удовлетворенно кивнул, уселся и пристегнул ремни. Самолет шел на снижение.

Сумерки перекрасили молочную пелену в грязно-серый цвет, и все вокруг было серым, будто атмосфера состояла из густой взвешенной пыли. Стеклоочистители под тяжестью намерзшего льда вышли из строя, лобовое стекло полностью потеряло прозрачность, и Анисимов открыл боковую форточку. Ворвавшийся в кабину морозный воздух обжег лицо. Анисимов прикрылся, как мог и до рези в глазах всматривался вниз.

Сколько раз сажал он машину на дрейфующий лед, но никогда в условиях полного отсутствия видимости. Теперь ответить на вопрос «Быть или не быть?» может только нижняя кромка облачности. Если она до поверхности льда — шансы быть равны нулю, если выше — тогда будем искать свой шанс.

Многое за последние сорок минут было впервые: и покалеченный обледенением самолет, и разорванная циклоном связь, и непослушный, рвущийся из рук штурвал, и грядущая посадка — вслепую? — на ледяное поле. Вслепую — значит, вдребезги! Не было еще в авиации летчика, который сел бы вслепую на дрейфующий лед и мог бы потом рассказать об этом. Те, кто садился, замолкали навсегда…

Как хотелось взять штурвал на себя, взмыть туда, за пять километров — к верхней кромке! Глупая, недостойная человека фантазия. Чутко прислушиваясь к биению сердца, поведению тяжелобольной машины, Анисимов отмечал, что слив всего бензина из правого бака и значительной части из левого мало чем ей помог: то, что она еще держалась в воздухе, само по себе было чудом. А личные вещи пассажиров — капля в море, может, еще пригодятся… Дверь в грузовом салоне, чтобы не заклинило при посадке, он приказал открыть и представлял себе, как неуютно сейчас пассажирам… Нижняя кромка не появлялась.

Анисимов знал, как ухудшились аэродинамические характеристики самолета, как опасен для него любой порыв ветра, воздушный поток: при заходе на посадку из-за обледеневших стабилизатора и крыльев может возникнуть сильный пикирующий момент. Если в этот миг не укротить штурвал, неизбежен «переворот на спину» или «клевок» — впрочем, это уже материал для комиссии, разберутся… если найдут.

Да где же она, наконец, нижняя кромка?

Через боковую форточку Анисимов стрелял вниз из ракетницы, и по тому, сколько секунд горели ракеты, на глазок определял запас высоты.

Последняя ракета погасла через три секунды. Во что бы то ни стало удержать машину!

Изо всех сил Анисимов тянул штурвал на себя — тот не поддавался, тогда пришел на помощь Борис, и они тянули вдвоем.

Снижаться больше было некуда, а сила, намного превышавшая физические силы пилотов, неумолимо гнала машину вниз.

* * *

Уже несколько минут пассажиры лежали на покрытом чехлами от моторов полу грузового отсека, обдуваемые студеным воздухом из открытого люка. Рядом с ними прилегли бортмеханик и радист, которых командир корабля выставил из кабины: у Кулебякина вовсе не было надежного места, а Кислов при посадке мог побиться о радиостанцию.

Они и проследили, чтобы пассажиры легли в рекомендованных инструкцией позах: головой к хвосту самолета, опершись ногами о неподвижную опору и слегка согнув их в коленях. В качестве опоры пришлось использовать чемоданы, вещевые мешки — все, что попалось под руку.

Приказ пассажиры восприняли по-разному, хотя, в общем, паниковать никто не стал. Слушали наставления, ложились молча, без лишних вопросов, только Лиза вдруг неестественно громко и ненужно рассмеялась, и Зозуля никак не мог понять, почему от него требуют снять очки. Наконец, однако, понял, надел, как все, пальто и шапку и даже помог радисту уложить на пол впавшего в оцепенение Чистякова.

Теплый воздух из грузового отсека выдуло быстро, освещение погасло, лежать было холодно и страшно. Пассажиры еще не знали, что командир принял решение не выпускать шасси и будет сажать машину «на живот» — с выпущенным шасси она неизбежно скапотирует, а на «животе», даст бог ровную поверхность, проскользит метров сто и остановится. И, конечно, больше не взлетит: погнутся винты, изуродует фюзеляж — лучше об этом не знать… И хотя пассажиров успокоили и сказали, что все идет хорошо, они догадывались, что все, наоборот, очень плохо, потому что только тогда, когда очень плохо, самолет идет на вынужденную посадку. Они лежали молча, думая о своем или ни о чем не думая, ибо трудно сосредоточить мысли на определенном, когда тобою овладевает ощущение чего-то непоправимого, что может произойти в любую секунду.

— Ой, мама… — вздохнула Лиза, и тихо заскулил Шельмец.

— Цыц! — рявкнул Белухин, и собака притихла. — Не распускай нюни, девка, Матвеич посадит нас, как на перину. Точно говорю, Дмитрий?

— Как в аптеке, — откликнулся Кулебякин. — Ноги согнуть в коленях не забыли? Руки под голову положите, Зоя Васильевна. И ты, Гришка!

— Положила, — сдавленным голосом сказала Невская.

— Я тоже, — сказал Гриша. — Зоя, честное слово, я нисколько не боюсь.

— Так держать, паря, — похвалил Белухин. — Полярником будешь.

— Долго еще? — пробурчал Солдатов. — Лежишь, как лягушка, и морду просквозило.

— Позвони в справочное бюро, — со злостью сказал Кислов.

— Скоро, — сказал Кулебякин. — Терпи, братишка.

* * *

Штурвал укротили — и в то же мгновенье из груди Бориса вырвался ликующий крик.

Самолет пробил облачность и понесся над гигантским ледяным полем, едва, казалось, не цепляя за гряды торосов. Но мерещилось это от неожиданности, запас высоты был еще метров пятьдесят.

— Пристегнись, быстро! — приказал Анисимов.

Наступила минута, которую он ждал и к которой готовился всем своим существом. Наверное, он мог бы сказать, что родился на свет и жил ради этой минуты, но такие вещи о человеке обычно говорят другие.

В критических ситуациях, в которых Анисимову довелось бывать несколько раз, у него возникало необычное психическое состояние: крайняя возбужденность нервной системы вдруг порождала кристально ясную программу действий. Если логика и ясность требуют холодного рассудка, то здесь все было наоборот: необычайная приподнятость духа, какое-то буйное ликование чувств — и поразительное ощущение того, что автоматически, без раздумий принимаемые решения безошибочны. Будто ты не ты, а программа, вложенная в самолет! Будто кто-то в тебе сидит и бесстрастно, отрешенно от всего земного командует: «Делай так!»

Потом, в обыденной жизни, когда Анисимов пытался вызвать подобные ощущения, это никогда не удавалось. Почему, он понять не мог, но догадывался, что в критических ситуациях, когда на раздумья не оставалось и секунды, вся его нервная система достигала некоего совершенства, такой концентрации мысли и воли, породить которую могут лишь условия чрезвычайные. А нормальному человеку