Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

А Груздев? Тоже ведь не понимал, терпеть его не мог — а ведь именно Груздев полетел на неисправной «Аннушке»! И, не будь у него сломано ребро, выпрыгнул бы вместе с Филатовым из самолёта на лёд, обязательно выпрыгнул! А Дугин, которого твоей тенью называли, остался.

Всех перебрал и снова вернулся к Дугину. Не хотел о нём думать, как не хотел бы лезть в холодную воду или дёргать больной зуб, но сознавал, что, гони или не гони, эти мысли всё равно придут, и никуда от них не денешься. Ведь зимовали душа в душу, не счесть сколько раз попадали в переделки, и не было такого случая, чтобы Женька прятался в кусты, не было!

И больше ни о чём, кроме того, почему Дугин улетел, Семёнов думать не мог. А думать так не хотелось, что разбудил он Бармина, а сам улёгся спать.

Когда Семёнов проснулся, пурги уже не было и ребята алюминиевыми лопатками весело разбивали утрамбованную пургой ледяную дверь грота.

— С добрым утром, Николаич! — приветствовал его Бармин. — Решили выйти на воздух, нагулять аппетит.

Дверь подалась, рухнула, и люди вышли из грота. За десять часов пурги вал сильно замело, снег забился между торосами, ледяная гора приобрела более обтекаемую форму и уже не казалась взорванной пирамидой. В остальном же всё осталось как прежде. Теперь следовало искать ровную льдину, годную для взлётно-посадочной полосы, а потом выходить на связь и вызывать самолёт, а в случае если такой льдины поблизости не окажется, попытаться возвратиться на станцию и искать там. Второй выход был до крайности нежелателен, так как станция находилась в пяти километрах и волочить до неё полтонны груза — перспектива не из приятных. Чтобы решить, что делать, Семёнов поднялся на вершину вала и с высоты осмотрел окрестность. Сколько хватало глаз, вокруг щетинились торосы и чернели разводья; и думать нечего, чтобы здесь принимать самолёт. Но Семёнов не очень огорчился, потому что за сутки станция не только не отдалилась, как он того опасался, а стала значительно ближе, километрах в трёх. Хоть за это спасибо стихии, с уважением, чтобы стихия услышала и оценила, подумал Семёнов.

Люди впряглись в клипербот и поволокли его по льду, обходя торосы и вплавь, уже на самом клиперботе, перебираясь через разводья. Когда же торосы шли сплошняком, люди разгружали клипербот и перебрасывали грузы по частям. «Напишу в журнал „Здоровье“ — как лишний вес сгонять», — размечтался Филатов. Тяжёлая оказалась дорога, три километра шли шесть часов и очень устали.

На разбитую, изуродованную станцию было горько смотреть. Не поддаваясь эмоциям, набрали в тёплом складе консервов, разогрели их и хорошенько закусили, вышли на связь, доложили, что и как, и отправились отдыхать. Но сначала Семёнов подошёл к своему рабочему столику и снял висящие на гвоздике ручные часы. Привет вам, мои любимые! Часы Семёнов забыл, когда уходил из лагеря, спохватился через сотню метров, но от возвращения воздержался — пути не будет. А может, что-то подсказало ему, что судьба завернёт обратно? Накрутил старенькую «Победу», надел на руку и очень довольный улёгся в постель. Тянет человека к старым вещам и старым друзьям, подумал Семёнов, и снова вспомнил о Дугине, о котором совсем забыл за время перехода в лагерь.

Долго лежал, думал и всё понял.

Дугин просто струсил!

Случись это не с Женькой, а с кем-нибудь другим, такая мысль, может, напрашивалась бы сама собой, но Женька… Раньше, когда в пургу товарища на себе тащил, когда из-под носа наступавшего вала выдёргивал домики, когда… — сколько было такого! — держался отменно, а сейчас вдруг испугался? Логика-то где?

Есть логика, решил Семёнов. Тогда, то есть раньше, выхода другого не было, ситуация заставляла отчаянно бороться за свою и чужую жизнь. И тогда Женька был надёжным, своим в доску другом, на которого всегда можно было положиться: сознавал, что товарищ погибнет — и ты вместе с ним. В безвыходном положении лучшего товарища и не надо.

А вчера-то у Женьки выход имелся! Отвернул в сторону голову — и опасности как не бывало. Пустяк-то какой: всего лишь отвернуться, и останешься жить! Уж кто-кто, а Женька знал, что это такое — вал торосов, который идёт на полосу! Видел Женька всю картину на один шаг вперёд: как только самолёт взлетит, вал сожрёт полосу, и очень большой вопрос: сумеют ли те, кто остался, уйти от торосов? Очень большой вопрос. Куда уходить-то, когда вокруг сплошные разводья и вот-вот начнётся пурга?

Потому и улетел.

Так что никакого секрета нет: Дугин просто струсил. Мало того, струсил обдуманно! Он позволил себе струсить потому, что на своей полярной жизни решил поставить крест. Выжал из полярки всё, что мог, и теперь хочет снимать сливки. А для этого как минимум нужно одно: любой ценой выжить. Вот он эту цену и заплатил… И весь раскрылся, как голенький: беспрекословный, самый дисциплинированный, самый преданный — приспособленец Дугин. А беспрекословным и преданным он был не потому, что верил в дело, а потому, что это было выгодно. Да, было выгодно! Нет ничего хуже, продолжал размышлять Семёнов, чем если человек перестанет отдаваться делу душой, верить в него и ищет в нём только личную выгоду: значит, либо человек ущербный, либо дело… Чтобы ты это понял, Сергей, Женьке нужно было чуть повернуть голову, а Филатову прыгнуть на лёд. Казни себя, не казни, а главная твоя ошибка в одном: ты всегда стремился подобрать к делу исполнителя, а не человека! Ожёгся на этом — и приобрёл такой ценой ещё одну крупицу бесценного опыта: горький, но зато очищающий путь познания… Что же, был Женька Дугин — и нет его. Не знаю такого, первый раз слышу…

И Семёнов глубоко вздохнул, с облегчением, будто от тяжёлой ноши избавился, от мучительной головной боли. И заснул — на два часа, приказал он себе.

Проснулся, пошёл будить ребят, но услышал смех в домике механиков. Филатов и Томилин пили кофе, а Бармин заканчивал писать на ватмане объявление: «Продаются домики дачного типа по адресу: Северный полюс, налево и далее за углом. Доставка силами покупателя». После слова «продаются» Семёнов приписал «даром», тоже выпил кофе, взял с собой Бармина и пошёл на разведку. Ещё сутки назад не стал бы заниматься столь бесперспективным делом, не было в районе станции площадки для полосы, но после сильных подвижек рельеф до неузнаваемости изменился, и всё могло быть.

В полутора километрах от станции нашлось заросшее молодым полуметровым льдом разводье длиной метров