Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2 - Илья Арнольдович Ильф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над слиянием рек, на высокой голой горе — развалины монастыря Джаварис-Сакдари — древнейший архитектурный памятник Грузии.
Гражданин с пуговкой поспешно достает путеводитель и, с трудом соединяя прыгающие перед его глазами строчки, читает:
Немного лет тому назад.
Там где, сливался, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…
— Нет. Лермонтова. «Мцыри».
…Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход…
Еще несколько минут, и мимо нас проносится железобетонная Загэс. Прямо из Куры вырастает огромная статуя Ленина. На мой взгляд, это лучший из памятников, поставленных Ленину. А еще лучший памятник — это то, на что указывает рука великана: сама станция.
Усмирить Куру — дело нешуточное! Не один пловец погиб в предательских ее волнах. Но Кура усмирена. Ее бешеное течение сослужило республике большую службу — Тифлис насыщен электричеством.
Машина усиливает ход. Мы спускаемся в тифлисскую котловину. Прямо, напротив и справа — пологие безлесые склоны Салалакского хребта и горы Давида. За нами — Махатский хребет. В котловине глубокой мозаичной тарелкой покоится Тифлис.
Я давно уже жду замечания соседа в шляпке. Уже минут десять, как виден Тифлис. Сосед ничего не замечает. Он рассеянно глядит по сторонам. Но вот взгляд его, перебегая по холмам, вдруг останавливается, и сосед хватает меня за руку:
— Послушайте, да ведь это же Тифлис!
— Ваше предположение не лишено оригинальности, — говорю я. — Спорить трудно. Вот если бы вы утверждали, что перед нами Бомбей или Франкфурт-на-Одере, тогда бы мы поспорили.
— Вы шутите! Какой там Франкфурт! В путеводителе ясно сказано, что после Мцхета сейчас же идет Тифлис. Опомнитесь, голубчик! Лелечка! Тифлис! Слышишь? Тифлис!
Я с замиранием сердца жду еще одного слова. Если сосед не произнесет его, я готов простить ему все; и дуру-жену, и корзинки с надписью «осторожно», и матерчатую шляпку с пуговкой. Я готов упасть на чесучовую грудь соседа и долго орошать ее слезами раскаяния.
Но слово уже гремит, уже несется, подхваченное ветром, по Тифлисской котловине:
— Приехали!
4
Когда я приехал в Рим, был закат. Город был розовым. И с тех пор, когда бы я ни подъезжал к Риму, в котором часу ни шагал бы по его чудесным улицам, решительно на всех домах и предметах я ощущал розовый налет.
Москва — кирпично-красная. Берлин — стальной, блестящий. Общий тон города дает асфальт. И в дождь мокрый асфальт центральных улиц, вокзальных площадок и роскошного зеленого Тиргартена определяет цвет великой столицы. И вот, когда разговор заходит о Тиргартене и я восстанавливаю перед собою картину этого лучшего из парков, я вижу сперва мокрый асфальт, а потом уже яркую, густую зелень.
Генуя и Тифлис — коричневы.
Поэтому оба эти города неотделимы для меня друг от друга. К тому же эти города поразительно похожи по своему строению и по темпу уличной жизни. И там и здесь дома карабкаются на горы.
И там и здесь, в соседстве с превосходными магазинами и широкими европейскими улицами, паутиной протянулись узенькие грязные переулочки и тупички. В Генуе вы неожиданно выходите к морю.
В Тифлисе — к Куре.
В Генуе, идя по огибающей порт большой улице, вы видите добрую половину города. В Тифлисе вы видите тоже не менее половины города, проходя по проспекту Руставели.
На гору Риги в Генуе и на гору Давида в Тифлисе вас подымает вагон фуникулера, и путешествие это сопровождается одним и тем же ощущением.
Но главное — «коричневое» — дают горы, И в Генуе и в Тифлисе на первом месте — горы.
О горах вы не забываете ни на минуту.
и там и здесь они невысоки и пологи.
В Генуе горы увенчаны древними замками, а в Тифлисе — монастырями. И генуэзские замки, и тифлисские монастыри одного цвета с горами. Кажется, что они созданы самой природой. И в Тифлисе и в Генуе вы видите коричневые лица и оттеняющие их белейшие зубы.
5
Раннее утро.
На проспекте Руставели еще пусто. Со стоном проезжают первые трамвайные вагоны. Большинство вагонов — открытые, летние, снабженные деревянной, во всю длину вагона, подножкой. По ней, цепляясь за столбики, ловко бегает кондуктор. Новые вагоны сделаны в Мытищах. Они — полная противоположность старым. В них закрыты дверьми даже площадки. Тифлисцы, неизвестно почему, называют эти обыкновенные трамвайные вагоны — международными.
Итак — раннее утро…
В противоположность центру рода на армянском и турецком базарах большое оживление.
Идет торговля.
Среди разноязычной людской каши — сверкающие горы зелени и овощей. Пахнет сыром и кожей. Крохотный ослик, бодро постукивая копытцами, тащит многопудовые корзины с виноградом. Из-за угла вылезает вдруг брезгливый профиль верблюда.
В окнах базарных магазинчиков видны болванки с белыми обвислыми папахами.
В витринах неприхотливый взор туриста наталкивается на серебряные с чернью изделия: кинжалы, мундштуки и портсигары.
Как приятно чувствовать себя одиноким, затерявшимся в прекрасном чужом городе! Как приятно ощущать кипучую интересную жизнь неведомых вам доселе людей!..
И вдруг:
— Это вы?
Передо мною — сосед по автомобилю, в светлых очках, рыжеватой бородке и в матерчатой шляпке с пуговкой. За ним, лишенная «особых примет», физиономия его подругу жизни.
Последняя жалкая надежда на спасение:
— Простите, не узнаю. Но гражданин с пуговкой неумолим:
— Не узнаете? Богатым быть. А я вас сразу узнал. Вчера ведь ехали. Помнишь, Лелечка?! Мы с вами еще в Пассапауре шашлык ели и пополам платили.
Я медленно (именно медленно), как в замедленной съемке, улыбаюсь.
Мне кажется, что, увидев мою улыбку, гражданин с криком убежит, спасения в отделении милиции.
Но он не убегает. Нет. Он очень рад увидеть такого приятного попутчика, как я. Он остановился в «Паласе» и выражает совершенно определенное желание как можно скорее узнать, в каком отеле остановился я.
Спал он дурно. Он, видите ли, всегда плохо спит в новой обстановке.
Но вот Лелечка, та спала отлично. Ему Тифлис не нравится.
Почему? Очень просто! Тифлис, видите ли, какой-то странный город, не похожий на другие.
Тем не менее он уже купил кинжал и сейчас разыскивает серные бани.
Ему знакомые говорили, что быть в Тифлисе и не видеть бань — все равно что быть в Риме и не видеть папы.
В заключение оп выражает надежду, что я пойду
