Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2 - Илья Арнольдович Ильф

я плачу слезами радости. Имена Верди, Чайковского, Вагнера, Глинки, Россини и Мусоргского для меня священны. Я два раза слышал Шаляпина, три раза Баттистини и один раз Карузо. Что же касается моего дяди Павла Федоровича, то он слышал даже Таманьо и Тетраццини. Но… не ходите в Большой театр! Если вам дорого оперное искусство, если хорошее пение очищает вашу душу, если вы не хотите, придя из театра, повеситься в уборной на собственных подтяжках, — не ходите в Большой театр. Не пойдете?

— Увы! — ответил я. — Сейчас я иду именно в Большой театр. На «Мейстерзингеров».

Москвич всплеснул руками и стал пйтиться от меня задом.

— Вагнера?! — простонал он. — Слушать Вагнера в Большом театре?! Но кто же его будет петь?!

— В афишке, — храбро сказал я, — фамилии певцов обозначены. Очевидно, они и будут петь.

— Боже, боже! — донеслось до меня. — Он с ума сошел.

Моего третьего собеседника поглотила метель…

Я вошел под своды Большого театра.

Дирижер Л. Штейнберг был на высоте. Кто скажет, что он не был на высоте, пусть первый бросит в меня камень. Он возвышался над оркестром и был виден всему зрительному залу.

Постановщик, художник и хормейстер тоже были на высоте. Мы хотим подчеркнуть этим, что постановка была хорошая, декорации великолепные и хор отличный.

Постановщик, кроме свежих мизансцен, блеснул также совершенно исключительным техническим нововведением. В «Евгении Онегине» между вторым и третьим актом проходит несколько лет. В «Мейстерзингерах» этого утомительного промежутка удалось избежать. Между вторым и третьим актами проходит всего полтора часа. Это несомненное достижение принимается публикой почему-то безо всякого энтузиазма. Придирчивый народ, эта публика!

Теперь нужно сказать несколько теплых, дружеских слов о певцах.

Певцов было много, очень много. Они были одеты в различные костюмы. Одни были низенькие. Другие — наоборот, высокие. Иные были с бородами. Иные — так, бритые. Среди них были две женщины: одна — высокая, полная, другая — тоже полная, но пониже ростом.

Но все эти совершенно различные по своему внешнему виду люди сходились на одном немаловажном обстоятельстве: пели одинаково плохо. Приятным исключением был только баритон Минеев. Ему пришлось исполнять партию комика, который по ходу оперы должен плохо петь. Эту задачу певец выполнил блестяще.

Героя — безлошадного рыцаря Вальтера пел тенор Озеров. У некоторых зрителей сложилось такое впечатление, что Озеров перец выходом на сцену выпил стопку лимонаду, что лимонад этот застрял у певца в горле и в продолжение всего спектакля булькал там, заставляя зрителей помышлять о прохладном буфете.

Исполнителя партии Ганса Сакса Садомова вообще не было слышно. Если артист в частной беседе сошлется на то, что его якобы заглушил дирижер Л. Штейнберг, не верьте ему. Его может заглушить даже маленький тульский самоварчик, поющий за семейным столом.

Да! Совсем было забыл! Новый текст С. Городецкого!

Вы знаете, С. Городецкий написал к «Мейстерзингерам» новый текст! Ей-богу! Даже в программах написано: «Новый текст С. Городецкого».

Текста, правда, ни один человек в театре не расслышал, но все-таки льстило сознание, что ноют не плохой, старорежимный текст, а новый, вероятно, хороший и, вероятно, революционный.

Вспоминается старый, добрый театральный анекдот. Знаменитому певцу Икс сказали:

— Послушайте, Икс! Ведь вы же идиот!

— А голос? — возразил не растерявшийся певец.

И все склонились перед певцом Икс.

Ему все прощалось.

У него был голос.

У него было то, что отличает певца от не певца.

Хорошая вещь — голос!

1929

Пойдем, Артем Осипыч, чай пить!

(«Блокада» в Художественной театре)

Художественный театр не балует зрителя новыми постановками. Для зрителей введена жестокая санитарная норма — одна пьеса в год.

Серый занавес, украшенный белой чайкой, готов раздвинуться. Тщательно выбритый автор с перекошенным лицом сидит в шестом ряду партера. Он делает вид, что забрел в театр по чистой случайности. Со всех сторон несется конспиративный шопот:

— Как вы думаете, — шаг вперед или шаг назад?

— Керженцев же написал, что шаг вперед!

— Обождите, что еще Осинский напишет!

— Наверно, напишет, что шаг назад. Он всегда так. Подождет, пока напишет Керженцев, а потом

шаги наоборот и поставит.

— В «Унтиловске» было три шага

вперед и четыре — назад.

— Ничего подобного. То в «Квадратуре круга». А в «Унтиловске» — пять шагов вперед и семь с полови ной — назад!

Занавес с белой чайкой тихо раздвинулся, и зрители сразу же увидели петербургскую набережную, далекие портовые огоньки и вход в скоропечатню «Трех ветров». Впрочем, рассказывать читателю содержание пьесы мы не будем.

Мы хотим лишь отметить, что прямо к скоропечатне подъехал большой пароход. Подъехал и остановился. Публика зааплодировала. Все-таки за свои деньги получить большой (совсем как настоящий) пароход — не шуточка.

Со стороны театра это более чем добросовестно.

Надо прямо сказать, что, вывозя на сцену пароход. Художественный театр почти что достиг вершин оперного искусства 1913 года.

Потом на сцену бодро выбежали интеллигенты из «Бронепоезда». Автор Всеволод Иванов рассудил правильно: зачем выдумывать новых интеллигентов, когда в «Бронепоезде» есть интеллигенты уже готовые и детально проверенные. И зрителю приятно увидеть старых знакомых, и театру работы меньше.

Однако, когда появление старых знакомых приняло угрожающие размеры, зритель зашевелился.

Под рев автомобильных гудков вышел железный комиссар Артем (В. И. Качалов) и жестом партизана Вершина потрогал рукою левый ус. Засим наступила сцена, которую мы склонны считать центральной сценой спектакля.

Заключается она в том, что железный комиссар норовит идти по льду на Кронштадт, а жена, Анна Матвеевна, в свою очередь, уговаривает его идти пить чай. Сцена, поставленная театром с предельной трагичностью, звучит приблизительно так:

Анна Матвеевна. Пойдем, Артем Осипыч, чай пить.

Артем. Гм, гм… (Трогает рукой левый ус.)

(Пятиминутная, леденящая душу пауза.)

Анна Матвеевна. Артем Осипыч, пойдем чай пить.

Артем молча дергает рукой левый ус.

Жуткая десятиминутная пауза.

Анна Матвеевна. Чай пить пойдем, Артем Осипыч.

Артем трогает ус.

Пятнадцатиминутная пауза, прерываемая истерическими рыданиями режиссера.