Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

тяжести, а также бессрочные и срочные, по отбытии которых каторжные переводились на поселение. Вечной каторги, по существу, не было, т. к., в зависимости от поведения и по усмотрению начальства, вечнокаторжные переводились в срочнокаторжные. Через несколько лет «испытуемые» переводились в разряд исправляющихся, с них снимали кандалы и содержали на легких работах, а по окончании срока (10 месяцев засчитывались за год) они могли жить вне острога, строить себе дома, жениться, им возвращались отбранные при аресте деньги. Работы оплачивались в размере 10 % от прибыли. При отсутствии работ каторжники просто отбывали срок в сибирских каторжных тюрьмах. Во второй половине XIX в. прекратилось строительство крепостей и сошла на нет отсылка в рудники и заводы, так что каторжники помещались в каторжных «централах», а по отбытии срока ссылались на поселение. Льгот не было только для отцеубийц и матереубийц.

Нарушителей режима ожидали суровые наказания. Плети?.. Ну, 30, даже 50 плетей – это еще пустяки. В Нерчинске, например, широко практиковалось приковывание к стене или к тачке. При этом среди каторжников приковыванье к стене считалось самым страшным наказанием: оно подразумевало одиночное заключение. «Когда пронесся об этой мере слух по Сибири, все ссыльные пришли в ужас», – писал обследовавший места каторги и ссылки С. В. Максимов. Приковывали на цепь обычно на пять лет, но были случаи десятилетнего заключения. На Петровском заводе в 1851 г. было четверо прикованных на 10 лет, а всего в этом году прикованных было 15 человек, успевших уже посидеть на цепи в Минусинске, Енисейске и Красноярске. На работы их, разумеется, не употребляли. Отбывших свой срок пожизненно содержали в остроге в вечных ножных кандалах; их также не употребляли в работы, и лишь как милость разрешали им копаться в острожном огороде или делать что-либо вне камеры, и то в то время, когда все остальные острожники уходили на работы. В сутки каждому прикованному выдавали два с половиной фунта хлеба, разделяя его на три части (на утро, день и вечер), а вместо приварка и питья давали воду. Из одежды им выдавали только исподнее. Цепь был трехаршинная, весом 5 ½ фунта. «В Петровском заводе арестанты обыкновенно отходили на всю длину цепи, которая давала им возможность класть шею на порог двери и выставлять голову в коридор»: можно было переговариваться, видеть проходящих, и это уже было развлечением. Но не везде была такая возможность: казематы Петровского завода строились для декабристов, а для «господ» даже и на каторге создавались кое-какие удобства.

Но и этим не ограничивалась изобретательность тюремщиков. Чтобы цепной, не поддававшийся исправлению, не мог ходить по своей конуре, на руки надевалась «лиса» – железная полоса в полтора пуда весом. Это наказание считалось равносильным европейской виселице. Подвергшиеся такого рода наказанию редко выходили на свободу (106, с. 252–254).

Заковывание в оковы было само по себе наказанием: оковы весом в пять – пять с половиной фунтов изрядно отягощали наказанных. Различалось содержание в ручных или ножных кандалах. Ножные «железа» были довольно длинные, чтобы не мешать движению, и подвязывались ремешком к поясу; впрочем, это водилось только в Сибири, и то в местах, славившихся своим либерализмом, а обычно полагалось носить кандалы на помочах, надевавшихся на шею. Конечно, два – два с половиной килограмма – не Бог весть какая тяжесть, но если это круглосуточно и на несколько лет… Во второй половине столетия известный гуманист, тюремный врач Гааз придумал облегченные кандалы, трехфунтовые. При переходах по этапу кандальники в ножных кандалах шли вольно, ссылаемых же на поселение во избежание побегов по 3–4 пары приковывали наручниками к пруту: высокие тащили вверх руки низкорослых, а те тянули руки высоких вниз; от беспрестанного трения на руках появлялись опухоли и раны, на прикрепленные к пруту руки невозможно было надеть рукавицы, и люди обмораживались. И на ночлеге арестанты не имели покоя, ибо движение одного передавалось по пруту другим; если одному нужно было выйти на двор по нужде, выводить приходилось сразу всех Прутья эти просуществовали 8 лет, с 1824 г., и затем были заменены цепями – изобретением командира Отельного корпуса внутренней стражи, генерала Капцевича. Прежние наручники представляли собой короткие прутья с кольцами на концах, так что движение рук резко ограничивалось, а зимой нельзя было надеть рукавицы, и люди обмораживались; теперь их заменили цепи – «мелкозвон» на каторжном жаргоне, а на руки и ноги под оковы стали надевать кожаные подкандальники.

Каторжным во избежание побегов также брили половину головы.

«Отворилась дверь, словно в ад, и истинное подобие его представилось нам тотчас же, как только глаза наши встретили за дверью непроглядный, мертвенный сумрак. К тому же по нескольким ступеням мы опустились вниз, на несколько аршин ниже подошвы горы… Мы в горе и под землею, словом – мы в руднике – так начинает свое патетическое описание каторжного рудника С. В. Максимов.

– Перед нами третья дверь, и обитый досками коридор кончился…

Отворили дверь – мы снова погрузились во мрак, который кажется нам еще гуще и непрогляднее. Мы с трудом передвигаем ноги, которые на каждом шагу встречают какие-то рытвины, какие-то камни… По бокам, в стенах – каменные глыбы, на потолке такие же голые, неправильной формы обитые камни; и те и другие на ощупь холодны, сыры, склизки… Начинаем приметно уставать: нам становится не только жарко, но даже душно… В духоте этой… один из видов каторги, и духота эта, между прочим, полагалась одною из мер наказания…

Каменные груды с боков и над ними, не укрепленные искусством и сдерживаемые только силою взаимного тяготения и упора, – грозят опасностью. Вода, в избытке просачивающаяся между камнями, усиливает представление этой опасности…

– Но где же каторга, где те работы, которые мы привыкли считать самыми тяжелыми, называть каторжными?

– Таких работ нет в рудниках. Здесь мы даем молоток и лом. Молотком рабочий обивает породу, освобождает ее от сопровождающих ненужных нам подпород; ломом вынимаем ту глыбу, которую нам нужно… Глыба эта подается на лом, когда молот сумел хорошо распорядиться около нее. Вынутая из своего места, она кладется на носилки или в тачку, и рабочий везет один или несет с товарищем к бадье, спущенной на дно широчайшей трубы, идущей от вершины горы к самой подошве ее и называемой шахтой… Тачек рабочие не любят и предпочитают им носилки, всегда предполагающие товарища, когда и труд разделен, и есть с кем перекинуться разговором…

Вот до нас начинают добираться лучи дневного света, падающие сверху. Свет нашего фонаря блекнет, мы стоим под крутою деревянною лестницею. Мы взбираемся по этой отвесно поставленной лестнице с широко расставленными приступками… С трудом и надсаживая грудь, при помощи перил, поднимаемся мы наверх и с трудом переводим дыхание, очутившись на первой