Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

останавливать ее, крича: «Разве не видишь? Разве у таких просят? Ты посмотри ему на ноги-то!». Кандалы доставляли множество неприятностей несчастному: останавливаясь в гостиницах по дороге, ему приходилось заворачивать их во что-нибудь, чтобы они не звенели и не привлекали взглядов, особенно в гостиничном ресторане! Зато за Уралом стало легче: там люди были привычнее. Правда, «тяжело и горько» было другое: «Попадались партии ссыльных: скованные по четверо вместе железными наручнями, с заиндевевшими бородами, шли впереди каторжные; без оков, сзади, в жалкой одежонке, в куцых, негреющих казенных полушубках – отправляющиеся на поселение; еще дальше – дровни с бабами, с больными, с детьми, закутанными в разное жалкое тряпье. Солдаты и казаки шли, как пастухи за стадом» (106, с. 342). Негуманное зрелище, мучительное для народолюбца. Вот если бы конвойные с овчарками и автоматами шли по сторонам стройной колонны, взявшей руки за спину, – это другое дело (автору, проведшему детство в северо-восточной части Кировской области, в районе Вятлага, в начале 50-х гг. доводилось видеть такое).

В Тобольске пришлось провести месяц, разумеется, в остроге. «Смотритель, идя со мной, объяснял скороговоркой:

– Вы покамест вдвоем-с, вдвоем-с будете. Один молодой там человек. Тоже-с из дворян. Номеров теперь свободных нет-с. А вот-с, вот-с как партию отправим – вам отдельную можно будет дать-с» […]

В отведенной мне комнатке, которая была меньше шлиссельбургской, встретил меня мой сожитель…

– Вы меня застали за обедом, сказал он, – не хотите ли вместе?

У него стояли на столе две оловянные тарелки с жирной бараниной и кашей. […]

У него тут было и кой-какое хозяйство: маленький самовар, маленький погребец, чемодан, окованный сундучок. […]

Когда все было приведено в некоторый порядок, я спросил Крупского, нельзя ли распорядиться насчет чая. Он прибыл сюда дней за пять до меня и успел уже приноровиться ко всем здешним обычаям.

– Здесь все можно достать, – заметил он, – и вообще ничего, можно еще жить. Тут два человека для прислуги. Василий! – крикнул он, выглядывая в коридор.

– Сейчас, ваше благородие.

И немедленно явился пересыльный Василий Непомнящий, как оказалось потом, удержанный временно в остроге для услуг в дворянском отделении…» (113, с. 353–355).

Нужно напомнить читателю, что речь идет не о гостинице, а о сибирской тюрьме и об осужденных за стремление к свержению государственного строя. А то, может быть, за услужливостью смотрителя и наличием прислуги это уже забылось.

Михайлову пришлось пробыть в Тобольске месяц. Впрочем, он не скучал. «В тот же день у меня было еще несколько посетителей… Председатель губернского правления, учитель словесности здешней гимназии, два доктора – это все были лица, с которыми я потом познакомился ближе и которым был обязан многими удобствами, смягчавшими для меня тюремное заключение.

Отдохнув немного, я вздумал немного пройтись по двору… Гулять во дворе позволялось сколько угодно, только не из кандального отделения, или, по крайней мере, не в кандалах. Поэтому я обращал на себя особенное внимание всех попадавшихся…

Сожитель мой успел уже близко познакомиться с тюремными порядками…

– Вот это кухня, – говорил он, указывая. Можно все заказать к обеду, что нужно. Баба тут, кухарка, ходит ко мне. Суп будут вам давать больничный; ну а жаркое или что там другое лучше заказывать. Она уж все купит. Телятину, рябчиков, что угодно, одним словом. […]

Я отправился назад и встретил своих жандармов. Они зашли потом ко мне и выражали, кажется, неподдельное удовольствие, что видят меня в своем платье и без кандалов. Я поручил кому-нибудь из них зайти ко мне еще раз перед самым отъездом за письмом…

В тот день у меня было еще больше посетителей, чем накануне… Во все время моего пребывания в Тобольске я пользовался самым дружеским, почти родственным вниманием многих. Мне не давали ни скучать, ни чувствовать какое-нибудь лишение. Я был буквально засыпаем журналами, книгами; мне присылали со всех сторон всевозможные газеты в самый день получения почты; справлялись о моем деле и в приказе, и у губернатора, и во врачебной управе, предлагали мне отправлять письма. Каждое утро к чаю появлялись превосходные сливки, разное печенье, к обеду жареные рябчики (Читатель, Вы когда в последний раз ели жареного рябчика? – Л. Б.), всякие сласти, сыр, масло, наливки и т. п… В этот день под вечер, когда мы сидели… в полумраке, к нам вошла дама, привезшая мне букет цветов вместо поздравления с Новым годом. Сибирский букет был не пышен: гвоздика, гераний, мирт и несколько полуразвернувшихся китайских роз… […]

Как только я зажигал свечу, вставал и растворял в коридор дверь нахолодавшего за ночь номера (напомним, тюремной камеры. – Л. Б.), Василий нес ко мне шайку и ковш с водой для умывания, а Иван – самовар, всегда уже заранее поставленный.[…]

Как ни вяло подвигалось дело об отправке меня с жандармами на свой счет, а все же оно подвигалось… Меня записали в больницу, сочинили мне медицинское свидетельство. Врачебная управа должна была подтвердить это свидетельство своим свидетельством. Меня, к счастью, не требовали в управу; один из членов ее заехал ко мне, и тем дело было кончено…

Возвратившись из приказа к острогу, я был встречен у самых ворот смотрителем. Он объявил мне, что за мною прислал лошадь Пушкин и что полицеймейстер просит его приехать вместе со мной. Время как раз… подходило к обеду. Мы тотчас же отправились.

Там решили, что смотритель распорядится вместе с жандармами уложить в возок мои вещи… и жандармы приедут за мной уже на почтовых сюда. При отправке моей следовало быть полицеймейстеру, а так как он обедал вместе со мной, то и это, значит, было удобно.

Таким образом… я поехал из Тобольска дальше. Почти все обедавшие, и мужчины, и дамы, отправились провожать меня…

Я забыл сказать, что по распоряжению тобольского жандармского полковника меня следовало отправить из Тобольска опять-таки в кандалах. Впрочем, он распорядился, чтобы они были на замочках, и я мог снять их тотчас по выезде из города. Перед въездом в Иркутск следовало опять надеть их на меня. Но я не исполнил ни того ни другого – и они ехали со мною в мешке с другими арестантскими принадлежностями. Жандармы подтверждали меня в убеждении, что их не следует надевать. Да и замочков-то у нас не было» (113 c. 358–406).

Чтобы не дразнить больше читателя, может быть, познакомившегося с солженицынским «Архипелагом ГУЛАГом», особенностями арестантской жизни политических преступников в досоветскую эпоху, укажем лишь, что по прибытии на каторгу в Нерчинский завод Михайлов отметил: «…меня официально вписали в число работников на какой-то, впрочем, другой рудник, название которого я не узнал до сей поры […]

Дни мои скучны и однообразны, от пера к книге, от книги к перу. Но вместо книг (и какие это книги! русские журналы