Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена - Микаэл Геворгович Абазян

и продолжает вести огонь. Последние пули все же достигают цели и дробят левое колено Т6. Тот вскрикивает и падает на изуродованный асфальт, который здесь, видимо, в последний раз меняли лет двадцать тому назад. Омид подбегает к противнику, намерившись довершить бой прикладом, но ему это не удается: блокируя удар рукой, Т6 лишь калечит ее, но, изловчившись, выхватывает разряженный автомат из рук Омида. И тот отдает его, совершенно не сопротивляясь. Размеры, вес автомата и удобство обращения с ним с точки зрения оседлавшего свою жертву Омида заметно уступают боевым характеристикам острых кусков старого асфальта, валяющихся здесь в избытке. Двумя такими кусками с торчащими из них осколками гравия, Омид легко и безжалостно добивает своего противника, который, пытаясь скинуть с себя карателя, в течение секунд теряет все оставшиеся силы, навсегда прощаясь со своими лицом и с самой жизнью.

Нет, нельзя расслабляться. Даже сейчас, насчитав полный комплект из шести «Т», нельзя было с уверенностью сказать, что беда миновала. Омид не мог знать когда и сколько таких же «Т» может прибыть на подмогу, и поэтому он бросается назад в это ужасное одноэтажное белое здание, своей планировкой напоминавшее лежащую гантель.

Не обнаружив реального противника, мозг Омида перевел организм в режим энергосбережения, и в первую очередь он включил все болевые рецепторы. Боль от шлепков по голове давно уже нивелировалась на фоне простреленного плеча и кровоточащей щеки; в какой-то момент, вероятно, во время одного из вынужденных падений на пол, были повреждены оба бедра; плюс ко всему он сломал ноготь, которым постоянно за что-то цеплялся и все больше усугублял это пусть и незначительное по сравнению с остальными, но не менее докучающее ранение. Но сил у него хватило на то, чтобы как-то обработать раны, выбрать из ножей один почище, забрать девочку и отбежать с ней метров на триста, где он наконец позволил себе лечь, чтобы хоть немного отдохнуть.

Смотря в потемневшее вечернее небо, Омид думал о том, как далек был он от того себя, который вышел сегодня утром на работу, но свернул со своего обычного маршрута.

«Когда бы я ни менял направление своего жизненного пути, начало его нового отрезка всегда казалось мне не таким уж и ухабистым, и уже лишь потом я обнаруживал все его прелести. Снова меняю — снова туда же. Куда мне идти сейчас, да еще с этим ребенком? Жизнь моя, ты уж извини, но мне нужно во что бы то ни стало убраться отсюда. Если хочешь, считай это легким началом.»

В этот момент он начал вспоминать разные детали своего пребывания в заключении и побега, понимая, что сбежал он оттуда далеко не бесследно. Конечно, он не был уверен в том, что все из того, о чем он подумал, могло быть на самом деле. Например, его тревожило, что он слишком беспечно шел по открытой местности и его могли заметить, или что стрельбу могли услышать, или же что в здании еще могли быть какие-то люди. Будь все это так, за ним бы уже давно пришли. Но вот капли крови, тянущиеся за ним следом, и — самое главное! — фотокамера со снимками и видеозаписью, оставленные в подарок тем, кто придет и может начать их искать — это большой проступок.

Мысль эта подстегнула его. Он решил поскорее убраться отсюда, вскочил на ноги и позвал за собой девочку, но та лежала, поджав под себя худые коленки и положив руку под голову, словно устроившись на ночлег под открытым небом. После совершенного Омидом геройства, Малышка окончательно замкнулась в себе. Она не разговаривала, не плакала, не хныкала, и лишь послушно следовала за ним. Только сейчас она почему-то не хотела вставать. Омид еще раз позвал ее идти за ним, но она не сдвинулась с места. Он вернулся к ней, помог ей подняться на ноги и решил понести ее на руках. Поднимая ее, он заметил ее печальный, полный боли взгляд, которым она в последний раз смотрела на это жуткое здание.

«Господи! Я-то пытаюсь думать о том, какие следы оставил, а она — она там оставила своего отца, и она знает, что идти нам туда ни за что нельзя. Там — смерть. Там — ее отец, поверженный смертью вместе с другими людьми. Она может и согласна была бы вернуться туда, чтобы… Нет, нет, боже, нет! Я не могу этого позволить!»

— Все, нам надо бежать.

То были единственные из всех слов, которые он смог озвучить. Он тоже больше не хотел когда либо в своей жизни снова увидеть это белое одноэтажное здание.

Жители первого же дома в поселке, в который они зашли, помогли ему обработать раны, накормили, переодели и даже принесли ножницы, которыми он наконец привел в божеский вид сломанный и окровавленный ноготь, но убедительно попросили покинуть из сразу же после того, как они закончат с едой. Они взывали к его благоразумию и умоляли не винить их в этом поступке, за который им самим было стыдно, но выбора у них другого не было. Им даже дали с собой немного еды на дорогу и сказали, в каком направлении нужно идти, чтобы к утру оказаться в ближайшем городе. Омид же предпочел не расспрашивать о том, что именно они знают и откуда истекают их страхи. Войдя в положение, он лишь поблагодарил их за помощь и, закинув мешок за спину и взяв девочку на руки, под покровом ночи вышел в путь.

Отойдя на пару километров, Омид решил, что не продержится в таком темпе до утра и устроился на ночлег в каком-то наугад выбранном естественном укрытии.

«Все равно, когда я дойду. Пусть это будет несколькими часами позже, но мне нужно поспать… Ну почему они даже ребенка не захотели оставить у себя? Неужели они все боятся этого…»

Завершить свой вопрос ему не удалось: мозг окончательно отключил активный режим работы организма. Однако в полную силу заработало подсознание, и в первый раз после пережитой им в городе трагедии Омид увидел сон.

Он видел себя с Малышкой на руках, убегающих от медленно но верно катящего по их следам бронированного армейского автомобиля — точь в точь как те,