«А зори здесь громкие». Женское лицо войны - Артем Драбкин

Еще был момент во время войны, уже в другом полку: не под Сталинградом, а где-то на Кубани. Мы были закреплены за самолетами, и я обслуживала «свой» самолет. И вот у моего командира во время воздушного боя пушка не стреляет. Хорошо, что этот летчик жив остался! Он доложил командиру, что у него пушка не стреляла по вине младшего авиаспециалиста — так мы назывались. Раз мы заряжали, значит, наша вина. Ну и всё! Меня сразу туда, сюда… Командир полка перед строем объявил: «под трибунал». Я жутко переживала! К счастью, дня через два всё разъяснилось. Инженер, начальник над младшими специалистами, оружейниками, все обдумал и доказал, что здесь нет вины оружейника. Во время воздушного боя самолет крутит так-сяк, и эта лента перекосилась и застряла. На этом самолете все разбирали, смотрели — и так оно и было, что лента застряла. Короче говоря, меня оправдали. Я ему была очень благодарна. И таких перипетий было много. Нам, девушкам, было очень трудно, особенно тем девушкам, которые вели себя очень строго, сохраняли свою девственность. Тем девушкам, которые вели себя по-другому, им было легче. Они в наряд не ходили, были на легкой работе. Потому что они с командирами дело имели. Одна у нас даже с генералом, с командиром дивизии, жила. Она была на первом счету, красавица. А мы, наоборот, себя вели, как тогда было принято. Я всегда на собраниях выступала: «Девки, не позорьте нас. Если одна позволяет…» Даже был такой случай: мы одну из наших били, бросались в нее сапогами. Она жила «туда-сюда». Мы говорим: «Ты делаешь это, а на нас на всех пятно ложится!» В то время было такое воспитание — строго сохранять девственность. Той девушке вся эта атмосфера на психику повлияла, и ее отправили домой… А почему еще многие девушки этим занимались? Потому что забеременела — и домой отправляют. А мы, мол, на фронте, дуры. Но мы были не дуры, а патриотки. Все равно я не жалела!

— Прессинг был постоянный?

— Нам, девушкам, всем так доставалось. Молодые ребята, и изо дня в день такая напряженка. Спать отдельно могли только на некоторых аэродромах, где были отдельные землянки для нас, девушек. А так общие нары. Лежат, раздвинь их и ложись, и начинается борьба с руками… Мы прощали: что делать, физиологические потребности. Но нам доставалось… Мне моя родная мамочка писала: «Доченька, миленькая, твои подружки поприехали домой, деток родят, а ты чего там остаешься? Я тебя не буду ругать за ребеночка». Много было таких писем. А я нет, я патриотка, разве можно? Раньше, в то время, большинство таких было, у нас было более строгое воспитание.

— Те, кто сдавался, они были старше или вашего возраста?

— Разного возраста. Может быть, на год старше, почти одногодки. Самое большее на три года. Одна живет в Москве — Зина Цветкова, мы с ней не общаемся, она со всеми жила. Мне с ней не хотелось продолжать знакомство. Для них была совершенно другая жизнь: то сделай, то напиши, то подпиши. А мы день вкалываем, самолеты обслуживаем — и ночью с винтовочкой, по 4 часа подежурь!

— Много у вас уехало по беременности?

— Да. Девушек в полку было немного: человек по 16–18, не больше, — потом новых прислали. И за все время человек шесть уехало. Плюс до конца войны Лида вышла замуж по-нормальному и я. Остальные устраивались, кто как мог. Наша жизнь была тяжелая, очень трудная. Больше всего мы переживали за летчиков. Говорили, их жизнь стране нужна. Они пользу приносят, убивают фашистов. А наша…

— По нормам вам полагалось женское белье? В чем вообще ходили?

— Всё давали мужское. Кальсоны: что тут — пуговицы, и все. Так мы сюда пришивали бинты, чтобы затянуть можно было. Для безопасности, а то пуговицы легко открыть. Остальное все мужское носили. Не помню, давали нам юбки или нет. Но давали сапоги, шинели, шапки.

— Лифчики сами шили или вообще не носили?

— Этого у нас и не было. Из чего там шить? Не из чего! Самое трудное, когда критические дни. Ведь такая обстановка — все общее. Нам медики помогали, давали нам вату.

— В это время не освобождали?

— Нет. Так же в караул и обслуживать самолеты.

— При всем при этом после войны отношение к женщинам, которые были на фронте…

— Плохое. «Была на фронте, фронтовичка».

— Сколько примерно лет после войны такое продолжалось?

— Лет десять так было. Много зависело от прессы, как это преподносят. Потом, когда стали писать в журналах, газетах, как было трудно женщинам на войне, сколько летчиц-женщин было, их заслуги — тогда изменилось отношение. А то только с плохой стороны обрисовывали!

— От чего это шло, от зависти или действительно от поведения?

— Тех, кто раньше уехал, когда мы остались, — их тоже осуждали. Затрудняюсь объяснить почему, не знаю.

— Не было желания найти постоянного покровителя с большими звездами?

— Был такой момент: все спят и эта самая москвичка Зина, которая жила с генералом, будит меня: «Вставай, вставай!» Она приехала со своим генералом, командиром дивизии, и с начальником штаба. «Вставай, поехали!» Я говорю: «Отстань, ты что, с ума сошла?!» — «Поехали, дура! Война закончится, ты машину в глаза не увидишь. А тут будешь на машине ездить, тебя будут возить». Я говорю: «Отстань!» Мы друг друга по лицу били, но я так и не поехала. Но никаких эксцессов не было, обошлось нормально.

— Жили сегодняшним днем или строили планы на будущее?

— Нет, планов на будущее не строили. Как-то так жили, чтобы все было честно, справедливо, — а что там дальше будет в жизни, бог ее знает. Было мало надежды, что война закончится, об этом мало думали. Никто нам про это не говорил. Хотя политруки были.

— Что было из радостей? На танцы ходили, это было приятно?

— Эго разнообразие, это давало стимул. Но это редко было! Где-то позволялось, но бывала такая обстановка, что и обстрелы могли быть ночью. Так что редко было.

— Если бы сейчас вернуть молодость, вы бы так же пошли или нет?

— Да. Такую же свою линию и продолжала бы. Если знать, что все благополучно закончится, я бы пошла на фронт. Тогда не было надежды на жизнь, а если бы была надежда, то согласилась бы пойти. Но я не сожалею, что вела правильный образ жизни.

— Вам в принципе полагалось 100 граммов?

— Мы не пили. Нам табак полагался, и мы его меняли.

— На сахар?

— Сейчас не помню. Не пили, не курили. Некоторые курили, а пить — нет, этого не было. Ну, нам по 20 лет было — в то время питьем мы не увлекались.

— Когда вы с мужем познакомились?

— На Кубани. И здесь тоже был интересный случай. Девушкам, которые вели себя прилично, нам было очень трудно — много было домогательств. Мы ребятам сочувствовали, конечно. Молодые ребята, такая у них физиологическая потребность, поэтому мы прощали все: никаких строгостей, никому не ябедничали. И вот был такой случай. Начальник штаба, подполковник, подходит ко мне: «Командир приказал вечером после ужина в такой-то час явиться», — вроде он будет мне какое-то задание давать. Говорю: «Есть, товарищ подполковник!» Наша служба такая и была. Но я уже была настороже. Он жил с командиром дивизии, они вдвоем в одной земляночке жили. И вечером, после ужина, командир ушел — создал ему условия. Я вошла к нему: «По вашему приказанию явилась». Смотрю, он подошел и дверь закрыл на крючок. Меня это еще более насторожило. И когда уже начались физические действия, я сопротивлялась, сколько было сил. Бог есть на белом свете, он меня спас. Подполковник устал, утомился — и я в это время как сиганула, выскочила на улицу. Тут же было наше общежитие. В летном общежитии летчики спят в ряд: раздвинешь и ложишься. Без конца лезли — но вот так мы жили. А что делать? В такой ситуации было очень трудно… Я должна была идти ночью в наряд, а там был парень, нацмен. И он меня не разбудил, не позвал, мои часы сам отстоял. Он видел, что я выскочила как бешеная оттуда.

После этого случая начальник штаба мне еще раз назначал явиться. Но я туда не явилась — а тут бомбежка началась, и его ранило. Тогда много было раненых. Когда прибежали и сказали, что ранен начальник штаба нашего полка, я перекрестилась. И тогда меня особый отдел начал таскать. Мои подружки потом доказывали, что действительно он меня вызывал, я страдала из-за него. Думаю: «Хоть не будет меня преследовать». В конце войны на встрече однополчан он встал на колени, просил прощения, просил забыть это дело. Он был намного старше меня и потом умер.

Потом был еще один момент — и тоже это начальник был. Была схватка, и он, чтобы меня запугать, выстрелил в чугун, какие у нас стояли в землянках, где мы жили. Я не испугалась, думаю: «Мне страшней, когда моих сил не хватит». Я снова вырвалась, была зима, я на улицу выскочила в одной гимнастерочке. Стою, плачу в уголочке. И тут Виктор Александрович. У нас тогда только слегка нежные отношения были. Он, видно, услышал, вынес мне телогрейку, на меня набросил — и сразу убежал. Потому что могут и его… «Что ты, мол, ее защищаешь, это их дело!» С тех пор я перед ним таяла. Никто не выскочил, а он выскочил.