Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

Пока мы жили во флигеле, мама постоянно водила нас гулять по окрестным переулкам. Мы любили ходить в Обухов переулок, где на одном из домов были скульптурные фигурки голень-ких мальчиков, один из которых, приподнявшись на цыпочки, заглядывал в окно. В этом же переулке на окне подвального этажа какого-то дома долгое время стоял большой игрушечный пароход, как магнит притягивавший к себе Сережу. Часто мы ходили по Гагаринскому переулку до Пречистенского бульвара. Нижняя часть этого переулка, примыкавшая к бульвару, казалась мне очень далекой от дома и почему-то слегка таинственной. А папа иногда водил нас на высокую сторону Пречистенского бульвара, и мы прохаживались с ним там вдоль по тротуару. Как и все, что освещалось личностью папы, эта сторона бульвара приобрела особые качества, стала в моих глазах особенно красивой и чем-то значительной. Это отношение к ней отчасти осталось у меня на всю жизнь.

Иногда мы ходили с мамой в Кремль, смотреть Царь-колокол и Царь-пушку. Нам очень нравились эти путешествия. Я хорошо помню свое впечатление от Царя-пушки и Царя-колокола. Но от самого Кремля помню главным образом ощущение широких просторов площадей. Помню тоже полосатые будки с часовыми. Однажды на такой прогулке, когда пала был с нами, я спросила его: "А как же часовой может всегда стоять в этой будке?" Папа ответил: "Так и стоит". Этот вопрос был очень характерен для меня. В другой раз, тоже на улице, я спросила папу, куда он бросит окурок, когда кончит курить папиросу. Он сказал, что зайдет в ближайший посудный магазин, купит себе пепельницу и положит в нее окурок.

В Кремле мама покупала нам просвирки в окошечке Чудова монастыря, за которым сидел продававший их монах. Это тоже было очень интересно.

Очень любили мы, и в раннем детстве, и позже, ходить к храму Христа Спасителя. Там были тогда красивые скверы и ступени, ведшие к Москва-реке. Иногда мы заходили в храм, всегда открытый. Внутри меня поражало огромное изображение Бога в куполе, а также гудящие звуки службы, всегда почти шедшей в одном из многочисленных приделов храма и разносивше-йся по всему зданию. А однажды на ступеньках храма Спасителя мы увидели двух мальчиков-китайчат, которые занимались тем, что щелкали насекомых у себя на зубах. Я пришла в ужас от этого зрелища; тогда я впервые узнала, что у людей на теле бывают паразиты.

Прогулки по Гагаринскому переулку дали нам одно знакомство. На углу Гагаринского и Никольского переулков находилась частная лечебница доктора Чегодаева. У этого доктора было двое детей — девочка Кира нашего возраста и маленький сынишка, которого возили в колясочке. Они гуляли с няней. Мама познакомилась с ними, и мы часто ходили по переулкам вместе и болтали с Кирой.

Ходили мы и на Арбат. Нас постоянно притягивал к себе писчебумажный и игрушечный магазин "Надежда".

Там мы покупали себе самые разнообразные сокровища — переснимательные картинки, картинки для наклеивания, краски и т. д. Пока мы были маленькими, наши родители, боясь инфекций, не разрешали нам входить в магазины. Тогда для нас покупала мама, а мы стояли возле дверей на тротуаре и ждали. Из всех магазинов нам разре-шали входить в молочный магазин Чичкина, который находился на углу Староконюшенного и Гагаринского переулков. Хорошо помню сияющую чистоту этого магазина, стены которого обложены были белыми и голубыми кафелями. Ходили мы иногда в магазин Скорохода на Арбате (помещавшийся тогда против Кривоарбатского переулка) покупать себе обувь.

Часто приходилось нам бывать в Серебряном переулке у зубного врача Александры Александровны Милови-довой. К ней меня водила мама чуть ли не с трех лет, и потом я ходила к ней в течение всей жизни до 30-х годов, когда она умерла от рака печени. В центре города нам приходилось бывать очень редко и только по делам — с дедушкой в фотографиях, в магазинах готового платья и т. д. Дважды были мы и в театре.

Первый раз я была в театре зимой, должно быть, 1915 года, на Театральной площади, где тогда в здании слева от Большого театра находилась опера Зимина. Мама взяла нас на оперу Глинки "Жизнь за царя". Сидели мы в бельэтаже. Опера мне очень понравилась. Особенно запомнила я ту сцену, где Ваня поет перед городскими воротами. Но хорошо помню и другие сцены — в избе с Антонидой, в лесу с Иваном Сусаниным. Помнится, что я, несмотря на свои восемь лет, хорошо почувствовала героизм и задушевность замечательной оперы. Несколько позже смотрели мы в Художественном театре "Синюю птицу". Этот спектакль произвел на меня сильнейшее впечатление. Его сказочность, поэтичность, прелесть замечательной постановки, все это охватило меня и унесло прочь от действительности в мир очаровательной мечты. С первой минуты, когда только открылся занавес и мы Увидели полутемную комнату и двух ребятишек в ночных Рубашках, прильнувших к зимнему окну, я подпала под обаяние волшебства этой сказки. Потом, когда в темноте начали оживать предметы и вся комната наполнилась звуками и движениями, это чувство усилилось. Поразила меня та сцена, где Тильтиль и Митиль попадают в страну неродившихся душ. Впечатление от "Синей птицы" оставалось долго живым. Но и "Ивана Сусанина" мы хорошо помнили. Как-то нам подарили картонный театр с декорациями и фигурками этой оперы; мы часто занимались им, вспоминая виденное в театре.

Раз или два в год, обыкновенно весной и осенью, ходили мы всей семьей в зоопарк. Папа затевал это путешествие и водил нас туда сам. Ходили мы, помнится, из дому пешком. В зоопар-ке у нас были излюбленные уголки и знакомые звери, которых мы всяческий раз встречали как своих друзей. Тогда разрешалось кормить животных. Мы покупали булки и давали некоторым. А был там один козел, наш старый приятель, который охотно уплетал набитые табаком гильзы. Хорошо помню, как мы ходили на квартиру к сторожихе, у которой выкармливались тигрята и львята, почему-то отнятые от своих матерей. Помню грязноватую, полутемную каморку и царственных котят в тряпье на кровати у сторожихи. У папы была палка, с которой он обычно ходил. Как всегда, он что-нибудь придумывал неожиданное и яркое, так и тут он придумал давать всем зверям грызть свою палку. Ее глодали волки, лисы, медведи и другие звери в зоопарке и собаки повсюду. Конец ее был весь изгрызенный, и папа любил показывать и рассказывать о том, что кто только не оставил на этой палке следов своих зубов. Такая палка, чиненная еще при его жизни, до сих пор лежит где-то за шкафом.

С зоопарком связано у меня два воспоминания, одно мрачное, а другое смешное. В одно из наших посещений мы увидели там на свободной площадке большую юрту самоедов (теперь — ненцы). В ней помещалась семья — отец, мать и дети. Их выставили для обозрения публики наряду со зверями. Я все сразу поняла и оценила как следует. Никогда не забуду злобных и мрачных лиц этих людей.

Другое, веселое воспоминание, вот какое. Мы с мамой (папы не помню) долго стояли возле большой клетки с мартышками. Вокруг толпилось много людей. Среди них находилась одна разодетая барыня, державшая в руках шелковый ридикюль, которые тогда были в моде. Дама эта стояла очень близко к решетке, и одна из мартышек, изловчившись, как-то сумела выхватить у нее из рук ридикюль.

Сделала она это с молниеносной быстротой и тут же взлетела на верхушку дерева, находив-шегося в клетке. Дама разбушевалась, набросилась на сторожа, но тот весьма спокойно ответил ей, что она сама виновата в том, что подошла слишком близко к клетке, а теперь он ничего не может поделать. Между тем мартышка, кривляясь и дразня публику, разбиралась в ридикюле. Медленно вытаскивала она один за другим все находившиеся в нем предметы и производила над ними различные манипуляции. При этом она знала назначение некоторых предметов, так как, например, пуховкой она попудрила себе нос. Затем она вытащила носовой платок, который долго и сосредоточенно разрывала на мелкие клочки. Нашла конфету в бумажке, развернула и съела. Потом стала рвать самый ридикюль. Ужимки ее были так уморительны, что вся публика, и мы в том числе, буквально умирали со смеху. Одна только владелица ридикюля бесилась. Но, кажется, симпатии всех присутствующих были не на ее стороне.

На террасе, выходившей в сад из квартиры Котлярев-ских, постоянно сидела мать Лили и Поленькиной мамы — чопорная и строгая старуха Ольга Павловна Орлова, которую мы побаивались. Урожденная Кривцова (по матери Раевская), невестка знаменитого Михаила Федоровича Орлова, бравшего Париж, она являлась живой носительницей традиций высшей русской аристократии XIX века. Умная и властная, презиравшая всех ниже ее стоявших людей, она не одобряла демократических вкусов своих дочерей. В частности, она терпеть не могла моего отца, считая его виновником многих, с ее точки зрения пагубных увлечений ее дочери Лили. Родным языком для Ольги Павловны служил французский. С террасы постоянно доносились до нас звуки изысканной французской речи. К Ольге Павловне приходили в гости разные аристократические старушки (хорошо помню низенькую, вросшую в землю старуху — графиню Татищеву), с которыми она подолгу сидела на террасе, ведя длинные французские беседы.