Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

Внешне Лили была совсем некрасивой. Смолоду полная, к зрелому возрасту она стала очень толстой. У нее были маленькие глаза и мясистый нос; широкая мужская рука с квадратны-ми, как будто обрубленными пальцами. Она имела плохую привычку задирать заусенцы около ногтей, и потому ее пальцы постоянно были ободранными.

Одевалась Лили просто и деловито. Почти всегда носила костюмы и блузки со стоячими воротничками. Широкие юбки ее доходили до самого пола. С этими юбками у меня связано одно смешное воспоминание. Когда Лили отправлялась в дорогу, она надевала под платье нижнюю юбку с карманом, в который клала деньги. Если нужно было достать деньги, она, ничуть не смущаясь присутствием посторонних людей, подбирала кверху верхнюю юбку и лезла в этот карман. Папа каждый раз приходил в негодование от этого ее жеста, говоря ей, что она не может себе представить, какое дикое впечатление это должно производить на чужих мужчин. Она смеялась и продолжала делать по-своему.

Между прочим, этот факт был для нее весьма характерным. Она совершенно не интересовалась тем, что о ней могут подумать люди, и в своих поступках никогда не считалась с этим. Ей присуща была поистине детская непосредственность. Поэтому она часто делала то, что могло показаться неловким другим. Если ей нравилось личико ребенка, она могла бесцеременно и как будто совсем некстати заговорить с его родителями и вмешаться в их дела. Могла обратиться с какой-нибудь настоятельной просьбой к соседям в поезде или к прохожим на улице, если ей что-нибудь хотелось или было нужно. При этом ехавшие или шедшие с нею близкие люди испытывали неловкость, а ей даже в голову не приходило ничего подобного.

Помню один из таких случаев. Когда осенью 1923 года мы всей семьей, и с нами Лили, уезжали из Баденвейле-ра, провожавшие нас друзья поднесли маме, Лили и мне по букету роз. Мы с мамой положили свои букеты вместе с вещами. Лили же, потребовав у проводника какой-то сосуд, водрузила свой букет на столике. Огромный букет не только занял весь столик, но при первом же толчке поезда перевесил маленькую баночку из-под консервов и опрокинулся на колени сидевшего возле окна молодого немца в элегантном сером костюме. Вода вся вылилась ему на колени, что вызвало его крайнее, правда — внешне корректное, негодование. Нам всем было очень неловко; Лили же ничуть не смутилась и только стала нескладно помогать соседу вытирать брюки.

Самым привлекательным свойством Лили было умение полностью отдаваться радостным впечатлениям от жизни. Она наслаждалась больше всего природой, детьми, цветами, животны-ми, купаньем, но также наслаждаясь возвышенными разговорами умных людей у нас за столом. Все это она воспринимала с полной, ничем не омраченной непосредственностью, без всякой рефлексии или оглядки. Поэтому особенно приятно было доставлять ей радость, даже такую незначительную, как угощение чем-нибудь вкусным (она очень любила пробовать новые кушанья). Поэтому же с ней так хорошо было детям. Когда она чем-нибудь занималась вместе с детьми, ее отношение к тому, что делалось, было таким же самым, как у них; и детям от этого было с ней легко и просто.

Лили сохраняла это драгоценное качество до конца своей жизни. Старенькая и слабая, приезжая к нам на Николину Гору, она по-прежнему во всякую погоду ходила купаться и радовалась каждой встреченной зверушке. В общении с природой ей много помогало рисование.

В юности она некоторое время посещала классы Училища живописи, ваяния и зодчества и была полупрофессиональным художником — неплохо писала с натуры маслом и акварелью пейзажи и цветы.

Особенно любила Лили животных. Она к ним относилась как к равным себе, с величайшим уважением и без малейшей брезгливости. Могла целоваться с собаками и кошками, есть с ними вместе из одной посуды. В молодости у нее постоянно бывали любимые собаки, о которых она потом помнила и рассказывала всю жизнь. Когда мой папа женился, у него была собака сеттер-гордон Зорька. Лили с ней постоянно возилась. Папа сердился, когда она начинала целовать Зорьку, говорил о том, что от собак можно заразиться эхинококком. Лили продолжала свое и, лаская Зорьку, только приговаривала: "Эхинококк ты этакий!".

На моей памяти Лили тоже всегда имела около себя живые существа. Помню, как она устроила у себя в кабинете огромную клетку во все окно. В клетку посадили десятка полтора мелких певчих птичек. Там были щеглы, чижи, зяблики, малиновки и т. д. Только синиц пришлось посадить отдельно, потому что они нападали на других птиц. Мы постоянно подолгу стояли около этой клетки, глядя на птичек и слушая их щебетанье. Под конец жизни много лет у Лили жил кот Лапка, огромный, полосатый, некрасивый, на высоких лапах. Его она котенком привезла из Крыма в Москву. Он спал с ней вместе, сидел на столе возле ее тарелки, когда она ела, и едва ли сам не ел из этой же тарелки.

Квартира Лили была вся наполнена цветами. Ей недостаточно было того, что на каждом подоконнике стояло по нескольку горшков с цветами. Она устроила еще тепличку — миниатюр-ный зимний садик, где разводила разные редкие растения. Она там подолгу возилась в своем большом полосатом фартуке с железным совком в руках. От нее и мы постоянно получали цветы, и она учила нас тому, как за ними ухаживать.

Дружба с папой укрепила Лили в ее убеждениях. Он постоянно говорил ей о преступной природе богатства, о несправедливости жизни людей ее круга. Вероятно, не без его влияния она решила взять на воспитание группу девочек-сирот. Это произошло в 1902 году. Она обратилась в городские приюты с просьбой отобрать ей самых одиноких и бедных девочек. При выборе детей она руководствовалась только этим одним мотивом, совершенно игнорируя свои личные вкусы или симпатии. Так подобралось человек 12. Почти все эти девочки были круглые сироты. Помню сестер Настю и Маню Солдаткиных, Ольгу большую и Ольгу маленькую. Маню большую, Женю с уродливыми пальцами, Лелю Воронцову, Липу большую и Липу маленькую, Наташу, Любу. Это было основное ядро девочек, проживших у Лили до окончания гимназии. Кроме них, время от времени появлялись еще девочки, жившие недолго, почему-либо не прижившиеся. У некоторых были интересные истории.

Самая хорошенькая и симпатичная из девочек, брюнетка с тонким лицом Леля Воронцова, к тому же очень музыкальная, рано потеряла мать, но имела отца. Отец этот после смерти жены бросил своих четверых детей и пошел странствовать по святым местам. Лелю поместили в приют. Ее крошечную сестренку взяли на воспитание какие-то люди, и Леля ее навсегда потеряла из виду. А два брата стали воришками на Хитровом рынке. Один из них вскоре погиб от какой-то болезни. А другой подростком и все еще вором ходил навещать Лелю, когда она жила уже у Лили. Лили помогла ему бросить воровство и выбиться в люди. Он, кажется, жив до сих пор, имеет какую-то специальность и семью и всю жизнь близок с Лелей. Леля же окончила училище Гнесиных и стала музыкальным педагогом.

Я хорошо помню уклад жизни в квартире Лили, когда у нее жили девочки, на моей памяти уже почти взрослые гимназистки. Они жили в трех спальнях, одной большой, на первом этаже, и двух маленьких на втором, где была и спальня Лили. Внизу, кроме того, располагались три большие комнаты столовая, библиотека и кабинет Лили, все выходившие окнами в сад. А в библиотеке была дверь в сад, на террасу.

Папа упрекал Лили в том, что она сама занимает три лучшие, большие комнаты, в то время как у девочек кровати стоят близко одна возле другой. "Вы все же относитесь к Вашим девоч-кам, как к кухаркиным дочкам", говорил он при этом. Не знаю, насколько он был прав. Мне кажется, что девочкам жилось у Лили хорошо и отношения у них с ней были простые и естест-венные. Все они ее очень любили, а некоторые — Леля, Ольга маленькая, Настя, Женя, Липа большая — просто обожали и были с ней особенно близки.

Когда, в начале революции, стали выселять из домов их владельцев и лишать бывших бога-чей прав, девочки, некоторые из которых занимали к тому времени ответственные должности и были членами партии, подали бумагу в правительство; Лили больше не беспокоили, а впослед-ствии ей еще дали пенсию, которую она получала до конца жизни.

Хорошо помню я толстую, уютную кухарку Лили Аннушку, прожившую у нее много лет, и милую, черноглазую горничную Настю, с которой я дружила.

Помню, как однажды нас позвали вниз смотреть шарады в постановке девочек. Я запомнила только шараду-шутку "Стихотворение", где показан был капризный младенец, который "стих от варенья". Мне показалось это тогда ужасно смешным и остроумным.

Квартира Лили привлекала нас теми красивыми вещами, которыми она была полна. В комнатах стояла прекрасная старинная мебель, на стенах висели фамильные портреты в золотых рамах. Думается, что большинство вещей, в первую очередь мебель и фарфор, относились даже не к XIX, а еще к XVIII веку.