Пропавшие наши сердца - Селеста Инг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорошо, обещает Чиж.
Папа идет к раковине, подставляет разбитые пальцы под струю ледяной воды. И, чувствуя, что дверца между ними еще приоткрыта, Чиж пытается просочиться в щель.
Мама любила кошек? – спрашивает он.
Папа застывает на месте. Что? – переспрашивает он, будто Чиж заговорил на чужом языке, одном из немногих ему неведомых.
Кошек, повторяет Чиж. Любила мама кошек?
Папа неторопливо закрывает кран. Почему ты об этом спрашиваешь?
Просто интересно, отвечает Чиж. Любила?
Папа окидывает быстрым взглядом комнату, как всегда, если речь заходит о маме. За окном тишина, лишь где-то вдалеке гудит сирена.
Кошек, повторяет папа, разглядывая изодранную, покрасневшую руку. Любила. Обожала.
Давно Чиж не видел у него такого пристального взгляда. Будто с глаз у него упала пелена и он разглядел в лице Чижа что-то необычное.
Мяо, произносит папа с расстановкой, – ее фамилия.
И выводит пальцем в пыли на книжной полке иероглиф: разделенный на четыре части квадрат – поле, а над ним – горизонтальная черта и две поперек.
苗
Это означает «росток», иногда «посевы». Молодую, растущую жизнь. Но звучит как кошачье мяуканье, правда? Мяо.
И вот что еще, продолжает папа, и голос у него теплый, как всегда, когда он увлечен, когда рассказывает о том, что любит, – например, о словах. Давненько уже такого не бывало. И, продолжает папа, если слева поставить элемент «животное»…
Он добавляет еще несколько штрихов – вроде зверя на задних лапах:
貓
тогда получается иероглиф «кошка». Мяукающий зверь. Но можно и по-другому истолковать – зверь, который стережет посевы.
Папа в своей стихии, таким Чиж его не видел уже несколько лет. Он почти забыл об этой грани папиного характера. Забыл, что иногда у него так загораются глаза, так светлеет лицо.
Говорят, продолжает папа, раньше в Китае кошек не было. Точнее, домашних кошек. Только дикие. Изначально иероглиф «кошка» выглядел вот так:
貍
Это означает «дикое животное», вроде лисы. Потом персидские купцы научили китайцев приручать диких кошек, тогда добавили вот это…
Папа выводит еще один знак, из двух частей. Первый элемент – «женщина», а рядом, вплотную, символ руки.
奴
Это «раб», объясняет папа. Дикая кошка плюс раб – домашняя кошка. Понятно?
Вместе они смотрят на палочки и загогулины, нарисованные в пыли. Мяо. Мама. Зверь плюс росток – кошка. Каким зверем была бы мама? Ясное дело, кошкой. Женщина плюс рука – раб. Может быть, и маму тоже приручили, одомашнили?
Одним движением папа смахивает с полки пыль.
Ну так вот, продолжает он. Мы много о таком говорили с мамой. Давным-давно.
Он вытирает ладонь о брюки, оставив на штанине серый пыльный след.
Ей нравилась эта мысль, добавляет папа чуть погодя. О том, что от зверя ее отличают всего несколько штрихов.
А ты, оказывается, китайский знаешь, удивляется Чиж.
Не знаю, рассеянно отвечает папа. Свободно им не владею. Но по-кантонски немного понимаю. Я его учил, хоть и недолго. С мамой, давным-давно.
Уже собравшись уходить, он вдруг оборачивается.
Та книга.
И, выждав порядочно, спрашивает: ту сказку тебе мама рассказывала?
Чиж кивает.
Помню, говорит папа.
И когда он начинает, Чижу вспоминается сказка, от начала до конца; не слова из книги, не папины скупые фразы, а то, как рассказывала мама, – рисовала ему словами картину, расцвечивала. Теперь давно забытое снова вспыхивает перед ним.
Давным-давно жил на свете мальчик, который любил рисовать кошек. Был он беден и с утра до ночи работал в поле с родителями и односельчанами – весной сажал рис, осенью убирал урожай. Но если выдавалась у него свободная минутка, он рисовал. А больше всего любил он рисовать кошек. Больших и маленьких, полосатых, пятнистых, черепаховых. С ушками на макушке, с черными пятнами на мордочке и лапах, с белыми звездочками на груди. Пушистых и гладкошерстных, в прыжке и в засаде, рисовал он и спящих кошек, и как они умываются. На плоских камнях у реки он рисовал их обугленной палочкой. Рисовал их на влажном песке у ближнего озера, где рыбаки закидывали сети. Погожими днями он рисовал их в пыли на тропинке, ведущей к дому, а после дождей – в грязи, где еще недавно блестели лужи.
Вся деревня над ним потешалась – мол, пустое это занятие. Что толку рисовать кошек? От этого ни еда на столе не появится, ни урожай в поле не вырастет. У первого богача в деревне стены в доме украшены свитками: горы в тумане и чудесные сады, диковинные пейзажи, которых никто в деревне отродясь не видал. А кошки – эка невидаль, вышел за порог – и вот они, на каждом шагу, повсюду. Где это видано, чтоб художник кошек рисовал? Какая от такого польза?
Родители мальчика, однако, не соглашались. Хоть они и были простые крестьяне – много работали в поле, а мальчик им помогал, – они гордились его талантом. После работы отец собирал бамбуковые палочки длиной с ладонь и резал из них ручки для кистей, а сами кисти мать делала из своих волос. Мальчик собирал камни – всех цветов, какие только мог найти, от ярко-красного до угольно-черного, – стирал в порошок и готовил краски. И каждый вечер рисовал он кошек – на кусочках коры, на клочках бумаги, на лоскутах ткани, – пока не настанет пора ложиться спать.
Однажды случился в деревне мор, умерли и родители мальчика. Никто из соседей взять его в дом не захотел, ведь о мальчике уже шла дурная слава: бездельник, мол, пустяками занимается. Да и нечем им было делиться. Многие и сами едва оправились от болезни, еды даже для своих не хватало, не то что для чужих. Собрали всей деревней по пригоршне риса, завязали в узелок и отдали мальчику. Удачи, пожелали ему. Пусть счастье тебе улыбнется. Поблагодарил их мальчик, закинул на плечо узелок, спрятал в карман кисти и пустился в путь.
Дело было зимой, в лютые морозы. Шел мальчик, шел темной дорогой, пока не добрел до деревушки, а там все двери заперты наглухо. Окна светятся, а на стук никто не откликается. Подул ледяной ветер, полетели в лицо снежные хлопья, будто призраки пытались глаза ему выцарапать. Из дома на краю деревни выглянула старушка. Прости, говорит, не могу тебя впустить, муж меня убьет. Мы чужих не пускаем, боимся. Вся деревня в страхе живет. В страхе? – переспросил мальчик.
