Уезжающие и остающиеся (сборник) - Евгения Басова

То ли его это сильно волновало, то ли он горевал, что расстаётся с Лёнчиком и с Пальмой, да только он был чернее ночи, когда таскал варенья и соленья в машину.

Над Катькиным забором время от времени появлялись ноги. Иногда ступни в воздухе описывали дугу. Это означало, что кому-то удалось сделать полный круг. Но чаще, только взлетев, ноги падали обратно.

Это были Серёгины или Шуриковы ноги. Я их двоих не различала по ногам.

– Ну что, в машину? – нерешительно сказал мне папа.

Баб-Аня сняла очки-морщины и прижалась ко мне мокрыми щеками – одной, потом другой…

На заднем сиденье уже сидели Костя и мама. Мама, получалось, в серединке. Она обняла нас и сказала весело:

– Ну-ка, кто первый дома сегодня – в ванну? С пеной!

Один папа не садился. Он открыл дверцу, а сам всё глядел, появятся ли ещё ноги над забором. По движению ног он пытался угадать, что за упражнение делают на турнике.

– Мы тоже, – говорит, – вот так тренировались! Подтяжка, стойка на руках… Интересно, сейчас бы получилось?

А потом как выдохнет:

– Какое солнышко! Ну парень молодец…

Я по сандалиям поняла, что молодец – Лёня.

Папа ждал, когда над забором снова появятся Лёнины сандалии. И ждал он совершенно зря. Потому что Лёня уже вышел из Катиной калитки. «Солнышко» теперь пытался повторить кто-то другой, а Лёня стоял напротив нас, около забора. Смотрел на меня. Я у окна сидела, и у меня было опущено стекло.

Тут я подумала, что это совершенно всё равно, будут меня ругать или нет. Открыла дверцу – и бросилась мимо баб-Ани в дом.

Пальма, удивлённая, рванулась за мной.

На подоконнике в сенях я взяла железку – и назад. Мама не успела ничего сказать – я перелетела через дорогу, прямо к Лёне.

– Вот. Палец Михал Григоричу.

Какое-то время мы стояли, держась за палец с двух концов.

Лёнчик говорил:

– Катька, что с неё взять? Глупая она…

И было странно: он не видит, до чего же она любит его? Но сказать что-то было немыслимо. Я могла только соглашаться, только головой кивать:

– Да, да…

Не тому, что он говорил. А тому, что мы стоим здесь вместе, за палец держимся.

Ещё бы одну минутку…

Папа вот-вот засигналит мне.

Тут за спиной у меня раздался шум. В нашей семье снова ссорились!

Я оглянулась.

Костя пытался выбраться из машины, мама не пускала его. Он уговаривал её:

– Мне нужно. Мама, правда…

Мама отвечала:

– Что же ты раньше не подумал… Нужно ему… Знал же, что уезжаем!

Папа спорил с ней:

– Ну, если и впрямь нужно? Ведь чаю напились…

И баб-Аня тоже что-то говорила, тихо. Слов её было не разобрать. Только мамины слова долетали от машины:

– Мне кажется, мы никогда отсюда не уедем!

Наконец Косте позволено было выйти. И Пальма прыгнула к нему. Чуть не свалила с ног.

Он тут же обнял собаку, и так, вместе, они двинулись к нам – мне показалось, что в обнимку и Пальма на задних лапах. Хотя могло ли такое быть?

И сразу же Костя выпустил Пальму. Потому что они с Лёней уже обнимались и хлопали друг друга по плечам.

В кои-то веки у Кости друг появился! И нас от него сразу же увозят?

Пальма тыкалась всем нам в коленки. Она тоже лезла обниматься.

И тут Костя сказал одну очень важную вещь.

Он сказал:

– Мы же приедем ещё! Нам взяли путёвки… В лагерь, в Кувакино!

И до меня вдруг дошло: Кувакино – это всего девять километров отсюда.

Хотя, конечно, я это и раньше знала. Но получается, что знала как-то не так… Не думая, что здесь же всё – рядом… Или не совсем рядом… Девять километров – это же ещё идти и идти! Через Собакино. Или напрямик, полем. Бегом, как они в школу бегают…

Тут от машины раздалось мамино:

– Костя, ты забыл уже, куда просился?

Костя нехотя направился к баб-Ане в огород, где стояла дощатая будочка.

Пальма потрусила за ним.

А мы с Лёней схватились за руки – точно меня мама захочет куда-то отослать. И верно – мама оказалась рядом с нами. Глотнула громко и говорит Лёне, как глупому:

– Мы уезжаем. До свидания.

А мне приказывает:

– Ну-ка давай в машину! И всё, ни шагу из неё.

А после папе говорит:

– Иди поторопи Костика. А то ещё застрянет по пути где-нибудь…

Когда мы все четверо уселись наконец и папа уже включил мотор, у Катьки за забором ещё шла тренировка.

Лёнчик показывал свои чудеса на турнике.

Он так и взлетал над перекладиной. Я понимала – он хотел, чтобы его с улицы было видно.

Мама вздохнула и сказала каким-то сухим голосом:

– Ленка, это тебе ведь – салют!

Я глянула на неё. Никогда ещё лицо у неё не было такое… странное.

Папа оживлённо говорил нам:

– Вы только гляньте, каков! И ведь совсем мальчишка! Не старше тебя, Костя!

Как будто самое главное было – в этих упражнениях.

Костя отозвался неохотно:

– Нет, старше меня… На год…

Ноги в подвязанных сандалиях взлетали и взлетали над забором.

Танец ветра сирокко

«Катя, я люблю тебя», – написано на хозяйственной будке, той, где лопаты и мётлы. Какая-то особая краска, буквы светятся. Они кривые, с разным наклоном, и вся строчка съезжает вниз, к самой земле. А там, где буквы ещё высоко, под «Катя», приписано – «из 7В».

Будка стоит как раз напротив крыльца. У седьмого «В» на эту сторону окна выходят на математике, физике и английском. И всем просто необходимо ещё раз взглянуть в окно, убедиться, что буквы всё ещё там, – даже тем, кто не у окна сидит. Катя Ануфриева и Катя Замятина поглядывают на всех чуть смущённо. Ира, Маша, две Насти, Анжелика и другие девочки шепчутся: «Подумаешь… Чтобы расписать будку, большого ума не надо!»

И третья Катя, Полковникова, им поддакивает:

– Испортить легко. А люди старались, красили…

Так классная руководительница сказала, Марина Андреевна. А ей сказала директор, Анна Михайловна.

– Гостей ждём, – объявила она учителям. – В среду к нам приезжают директора со всего города, знакомиться с нашей школой. И классы будем показывать, и всю территорию. А значит, везде должен быть порядок…

За порядкам только и глаз… На газонах бумажки, и мало того, кто-то притащил с улицы ящик от бутылок – теперь он валяется на дорожке. А главное – эта надпись.

Не будь Анна Михайловна директором, она, может, глядела бы на кривые буквы и улыбалась: вон как сияют на солнышке. Когда она училась в этой школе, ей тоже однажды написали: «Аннушка, я тебя люблю!» Но только не на стене – на асфальте мелом. У самого крыльца. И она так и не узнала, кто писал… А толстые буквы постепенно темнели и стирались под ногами, и до чего ей жалко было. Хотя она и виду не показывала…

– Будку сегодня же отмыть! – скомандовала она учителям. – Вот вам задание: найти, кто это сделал! А потом – тряпку в руки…

А кому тряпку-то? Классная повторяет:

– Я в последний раз спрашиваю: кто это писал?

И снова:

– Я в последний раз…

И тут она, видно, тоже что-то вспоминает. Хлопает себя по лбу:

– Я понимаю, перед всем классом никто не признается! Вы можете подойти ко мне тихонько…

– А будку потом тоже мыть тихонько? – хихикает кто-то.

И она не может разобрать кто, и даже не понимает, мальчик или девчонка. А кто-то ещё замечает:

– Может, это кто-то не наш написал!

И ей нечего возразить.

Скоро звонок, а они ещё не обсудили осенний бал, до которого всего одна неделя! Вначале будет маленький концерт, и надо распределить стихи и выбрать, кто покажет танец…

И о поведении на математике не поговорили. Максимов с Пахомовым пускали самолётики, и ей завуч сказала по слогам: «Вы должны от-реа-ги-ро-вать!» И она думала: ну ладно, о математике совсем чуть-чуть. Неглупые же Максимов с Пахомовым. Может, подзабыли, что надо учиться, – она им быстренько напомнит, а после объявит:

– Всем внимание! Это будет ваш первый школьный бал, – и дальше расскажет, какие в старые времена были балы у гимназистов, и как готовились к ним, и как она сама готовилась к первому школьному балу.

Но нет, куда там. Они ещё и про будку ничего не решили. Надо же кому-то было расписать её именно сейчас…

– Решено, – говорит Марина Андреевна. – Будку моют Замятина и Ануфриева!

– А чего это… – встаёт Катя Замятина и слышит со всех сторон шёпот:

– Вы же Кати! Вам написали…

Ануфриева оглядывается на одноклассниц. Она и слова не может вымолвить от возмущения.

– А кто же ещё? – как будто извиняется Марина Андреевна. – Кого ещё я могу отправить мыть эту будку…

И тут Замятина ей кивает:

– А правда, кого ещё?

И улыбается:

– Вымоем мы её, эту вашу будку! Легко! Ведь правда, Катька?

Ануфриева ещё больше теряется:

– Катька, ты что, серьёзно?

И тут Замятина говорит как бы ей, а на самом деле так, чтобы все слышали:

– Ну понимаешь, за радость надо платить!

– Чего? – переспрашивает Ануфриева, да и Марина Андреевна теряется:

– Катя, ты что?

А Катька Замятина, гордая, оглядывает всех: