Под юбками Марианны - Никита Немыгин

— Тебе всегда всё шутки. А когда ты не шутишь, ты иронизируешь. Вот скажи мне, о чем ты мечтаешь?

— Спасти мир, — пошутил я.

— Ну вот, опять! — рассердилась девушка.

— Ну хорошо, хорошо. Я мечтаю… — Я задумался. И правда, о чем я мечтаю? На самом-то деле я мечтаю увеличить свою комнату с девяти метров хотя бы до двенадцати. — Я мечтаю видеть разные города, встречаться с интересными людьми, мечтаю о международной карьере.

— А потом?

Я задумался еще больше. Как пошлы мне вдруг показались эти фразы! Они стали таким серым и истоптанным общим местом, что на меня вдруг нашла зевота от одного их звучания.

— А потом… я хочу делать это, чтобы понимать людей, чтобы они понимали меня. Я хочу говорить с ними и помогать им. Хочу, чтобы они рассказывали мне свои истории и делали меня богаче своим опытом. Я хочу помогать людям преодолевать их боль, страхи. Понимаешь? Пока есть на свете люди, кому я могу помочь своим опытом, — разве я могу спать спокойно? Например, ты. Благодаря тому, что я сильнее духом, чем ты, я могу помогать, когда тебе плохо. Это ведь очень важно для тебя, пусть это и временное облегчение.

Я сам не очень узнавал, что говорю. Скорее, это был Эдвард. Его слова принялись в моем сердце.

— То есть ты хочешь быть матерью Терезой? Ты хочешь любить всех?

— Ну почему же Терезой? Любить всех — это нормальное человеческое состояние.

— А не думаешь ли ты, что уж больно легкий ты себе путь выбрал. Любить всех — это легко. Ведь ты ни к кому не привязываешься. В таких случаях — тебе что есть человек, что нет… Помог ты ему — хорошо, но если нет — разве это всколыхнет тебе сердце? Это помощь холодная, бессердечная. А вот любить кого-то конкретного — это большой труд. Нужно принимать его таким, какой он есть, сносить все недостатки, мучиться, когда кажется, что любовь проходит… вот это настоящая любовь.

— То есть лучше быть во власти таких эмоций, чем просто прожить свою жизнь помогая тем, кому можешь, и любя их так, как у тебя выходит?

— Я этого не говорила. Я просто сказала, что такая любовь не принесет никому счастья. Временное облегчение — может быть, — Лея покачала головой, — но счастье — нет.

— Счастье для всех разное, — философски отнекивался я.

— А потом, — Лея не слушала меня и продолжала говорить, — все, кому ты помогал, уйдут, потому что они не привязаны к тебе, так же как ты не привязан к ним. И как тогда жить, Даня?

— Я не знаю, — безразлично ответил я, — ты задала мне вопрос — я искренне ответил.

Лея вдруг задумалась, выражение ее лица сделалось серьезным, а брови строго нахмурились.

— А если кому-то понадобится твоя помощь в течение длительного времени? Разве не все равно, как долго помогать, ведь важна мотивация и сам факт того, что ты делаешь?

— Все равно, — согласился я.

— Ну вот, перед тобой сижу я. Меня надо спасать. Но мое спасение займет всю жизнь. А между делом ты спасешь еще кого-то, по мелочи.

Меня передернуло.

Как прикажете отвечать на такое? Как она не побоялась спросить у меня такое? Как достало отваги предлагать такую ответственность, ведь от таких слов нельзя отказаться? Я пробормотал что-то нечленораздельное вроде «конечно» и «посмотрим» и отлучился в туалет. Вернувшись, я остановился в проеме двери. Напротив меня в окне стояла Лея. Она переоделась: теперь ее тело слабо маячило среди застиранной футболки, которую с легкостью можно было бы натянуть на слона. Она подошла ко мне, взяла мою руку за запястье и притянула вниз.

— За что ты мне? Я тебя не заслуживаю.

Сказав это, она обняла меня за талию, прижала к себе и как-то по-детски шмыгнула носом, уткнувшись мне в плечо.

Меня тут же охватила такая тоска, такая скука! Мне стало неудобно быть в этой комнате и дышать одним даже воздухом с человеком, который может мне так доверять, как всегда при подобных ситуациях. Они и раньше бывали: впечатлительные барышни, не находя ни в ком сочувствия, находили его во мне и принимали это за любовь. Они легко шли на близость, и после нее мне было неловко просто бросать их и я волочил звание «молодого человека» долго и утомительно: приносил цветы, писал длинные письма, ходил в театры. Меня не тяготило выслушивать их проблемы, я старался помочь, подтолкнуть к чему-то важному, а если нужно было — вовлекал своих друзей и знакомых, чтобы разрешить ситуацию. Меня не тяготило, когда мне звонили в два часа ночи в подпитии или депрессии и жаловались на судьбу. Меня не тяготило бы даже быть верным им (хотя я никогда не был). И только одно чувство висело надо мной: меня тяготило, что я лгу, постоянно, бессовестно, нудно лгу и от безволия не могу остановить катящийся вниз ком.

Вот и сейчас опять: что я мог ответить, когда из-за моей глупости все зашло так далеко? Сказать, что у меня не было другого выбора? Что я не могу оставаться безучастным, но не люблю ее? Что она — лишь одна из многих?

А еще я вспомнил то, что только что говорил о своих мечтах, и мне стало стыдно. Ведь я же только сейчас, вот здесь говорил о том, что хочу помогать. А когда же я сделаю это «хочу»? За всю жизнь я даже матери не помог.

— Дура ты, — только и сказал я, все еще находясь в ее объятиях, на которые вынужден был ответить ей своими собственными, — какая разница, что кто заслуживает?

Играла тихая музыка, в квартире было тепло, лампа давала уютный свет на темный от времени складень, стоявший у зеркала. Мне стало неудобно перед ней, перед ее религиозным чувством, перед тем, что вот опять мне доверяют. Мне показалось, что она запомнит этот вечер и, когда меня уже давно не будет, будет вспоминать его как один из самых лучших в своей жизни. Это было приятно, но в тоже время как-то неудобно, словно вошел в комнату, где меня не ждали. Я-то чувствовал, что мне этот вечер тягостен. Ну не говорить же ей, что мне хочется жить не просто так — что ее мне будет мало, что меня ждет — как мне тогда казалось — три океана неизведанного, жизнь полная встреч и путешествий, что впереди — годы, которые я займу стремлением к истине, борьбой за что-то, во что верю.

Она бы не поняла меня: сказала бы снова, что это мальчишество, что жить для конкретного человека гораздо сложнее, чем для всех вообще. А мне бы не захотелось ее переубеждать, не захотелось бы говорить, что почему-то именно люди, которые до конца верны идее, своему творчеству, своей работе, своим убеждениям, — именно они изменяют мир. А совсем не те, которые живут для конкретного человека. Мы бы оба солгали друг другу.

Сделав эти умозаключения, я потянулся и поцеловал Лею в висок. Если уж мы никак не сойдемся на почве жизненных убеждений, то разве это повод прекращать замечательный вечер?

Насьон

I know that the spades are the swords of a soldier,I know that the clubs are weapons of war,I know that diamonds mean money for this art,But that’s not the shape of my heart1.

Эту часть истории Эдварда я узнал только много позже, когда он попросил меня пойти вместе с ним к невропатологу. Ее, по кусочкам, с оговорками, замалчивая и недоговаривая, Эдвард рассказал мне, пока мы сидели в больнице, ожидая приема у пожилого врача-армянина. Выслушивая ее чуть позже, врач задумчиво жевал губы и то и дело протирал очки, словно скучая, потом меланхолично выписал направление провести анализы. Для меня же каждое слово — было словно ножом по сердцу. Я так хотел помочь моему другу, который так много сделал для меня и перед которым я был так кругом виноват, но я не знал как, и страшная обида захватывала меня от бессилия.

Эдвард снял наушники и уставился в счетчик времени в правом нижнем углу экрана компьютера, подперев подбородок рукой. Он отодвинулся от экрана, навалившись всей спиной на спинку стула и задрав голову в потолок. Лампа интернет-кафе светила ровным белым светом. Пролетела муха. Шум ее полета приносил воспоминания детства.

— Зачем я здесь? — спросил он вслух.

Ответ на этот вопрос был очевиден до сих пор. «Моя работа — говорить правду», — повторял он всегда. Но теперь — эта правда потеряла всякий смысл.

Отец, эх, отец…

Родители Эдварда познакомились еще в ранней юности. Их почти что дворовая любовь сорванца и меланхоличной девочки-отличницы, думающей о литературе, живописи, музыке, родилась естественно и была проста и понятна, как букварь. Они росли рядышком, любили друг друга, обходили обоюдные шероховатости и думали, что впереди у них еще много хорошего. Впрочем, так оно и было.

Отец поступил в военное училище, а мать, спустя некоторое время, пошла в педагогический. По окончании учебы они поженились, родился Эдвард. Такое счастье, однако, было недолгим — вскоре отца послали в Афганистан в составе ограниченного контингента. Отец не любил вспоминать об этом. Когда у Эдварда появлялись вопросы, он замолкал, улыбался и, глядя сыну в глаза, говорил: «Ну, тебе этого испытать, я надеюсь, не придется».