Под юбками Марианны - Никита Немыгин

— Такая свобода только к одиночеству ведет, — вздохнула Ольга. Видимо, укол Лисовской все еще ныл и она переживала из-за Эдварда.

— Свобода… — мечтательно протянул Олег, — свобода убивает одиночество. Кто свободен — тот никогда не одинок. Потому что семья свободного человека — это весь мир. Свобода не покупается за деньги, ведь невозможно купить за деньги себе семью.

— Одиночество — это когда ты нужен многим, как Даня говорит, «особенным» да «хорошим», — Ольга сделала особый упор на эти два слова, — людям, но у каждого из них есть кто-то, кто нужнее тебя.

Я опять налил стаканы доверху и по-деловому поднял свой.

— За хороших людей, — предложил я. Хотелось уже допить имеющееся на столе вино, закончить этот бессмысленный разговор и отправиться в клуб. Выпили залпом. Оставалась еще одна бутылка. Я поминутно с вожделением бросал на нее взгляд: у Эдварда всегда имелось первоклассное вино. Он вообще был немного снобом.

Олег вскочил со стула и принялся мерить кухню шагами.

— Вот, Ольга, разве не она моя настоящая семья? — Он остановился около нее и, элегантно перегнувшись через спинку стула, сгреб руками и потискал. — Для меня Париж без нее немыслим. У нее есть множество людей нужнее меня, вероятно, и у меня тоже, но разве она не стала для меня членом моей семьи? Наш образ жизни заставляет нас пересматривать значения слов — «семья», «друзья» — и самих себя тоже!

— Никто не станет любить нас больше, чем родители и друзья ранних лет, — заявила Лисовская.

У Олега было явно романтическое настроение. Я знал такие вечера. Обычно они заканчивались тем, что он давал по физиономии какому-нибудь французу, — или арабу, — чтобы «отстоять честь Родины». Поэтому мне стало неловко. Я на несколько минут отвлекся от речей — считал, сколько шагов он делает туда-сюда. Оказалось — семь в одну сторону. Кухня была просторной.

— Может, и так, но от этого не легче. Ведь мы — мы потеряли связь с ними. Мы потеряли дом. Потеряли дом в тот самый момент, когда поехали сюда. Мы не можем больше вернуться домой, потому что у нас нет дома. — Олег артистично тряс руками перед собой и говорил так, словно бы обращаясь к кому-то еще, кроме нас.

— Чего это он? — поинтересовался я.

— Он три дня как из России. Там из его комнаты сделали кабинет, а ему даже не упомянули, — прокомментировала Лисовская, — мама говорит, мол, мы и не ждали, что ты так быстро приедешь в гости.

Едва занеся ногу для нового шага, Олег вдруг замер посреди кухни и в очередной раз посмотрел в сторону невидимых зрителей. На полдороге перед окончательным и необузданным алкогольным буйством, Олег размягчался и делался сентиментальным и даже несколько плаксивым. Вот и сейчас он перешел в тон мечтательного упоения:

— Знаешь, о чем я мечтаю? Завести библиотеку. Такую огромную библиотеку, шкафов пять или семь, от пола до потолка! Представляешь? Чтобы там были редкие издания, книги на разных языках. Чтобы можно было войти в комнату и сказать — «здесь может родиться интеллигенция». Интеллигенция, понимаете? А не выскочки, вроде нас. — Олег энергично потряс руками в воздухе. — Книги чертовски сложно перевозить. Когда человек покупает себе их и составляет библиотеку — это значит, что он осел, бросил якорь. Значит — все теперь, решено. И десять, и двадцать лет спустя за окном будет тот же двор и те же собаки бегать. Будет нечто упорное, кряжистое. Мне этого страшно не хватает.

— Ты явно просто расстроен. Никогда от тебя такого не слышала, просто сейчас тебе лишь бы в пику родителям сказать, — попыталась урезонить Олега Ольга.

Я прервал ее. Эти слова удивительным образом резонировали с моими мыслями, но сегодня у меня было совсем другое настроение. Я хотел действия, я был поглощен мыслью о том, что главное — это новый удивительный опыт, и жизненный, и профессиональный, главное — это знать, что происходит в мире, или хотя бы за соседней границей, знать чужую историю, менталитет. Все это важно, чтобы налаживать взаимодействие между людьми в разных сферах и самому быть совершенным в своей профессии и применять навыки познания других культур для своего профессионального роста. И поэтому я ответил:

— А мне кажется, что самое замечательное наше с вами достижение — что нам не надо никаких библиотек, друзей, родных. Не нужно никаких привязанностей. Все, что нам необходимо в жизни, — можно уместить в двадцати пяти килограммах, которые дозволено пронести в самолет. А остальное все — это ерунда, хлам! Он топит нас. Не нужны книги — вместо них довольно воспоминаний о прошлом и текущих впечатлений. Подлинная свобода — это ценить близких людей и вещи, что тебя окружают, но и уметь с легкостью с ними расставаться.

— Это верно, — вздохнул Олег и сел на место, — кочевой образ жизни. Странствия. Романтика. Молодость. Эти два образа — библиотека и двадцать пять килограмм — это символы двух образов жизни. Но в сочетании — это символы нашей бездомности. Уезжая, мы покупаем себе свободу в обмен на наш старый дом. Сделав этот шаг, нам уже не вернуться.

Он выглядел расстроенным. На моих глазах Фальстаф превратился в Гамлета.

— Да брось ты, — ущипнула его Ольга, — все еще можно успеть — и то и другое. Это ты сейчас убежден, что будет скучно осесть, а вот поговорим через десять лет.

— Нет, — сокрушенно покачал головой Олег, — только не мне.

Мы вывалились из джаз-клуба вчетвером. Мир вокруг плыл как карусель, нас несло всех в разные стороны, а четыре пары ног постоянно шли в разных направлениях. Крайние почему-то всегда хотели свернуть на соседние улицы, а мы с Ольгой в центре шли прямо. Кто-то с того краю вытащил из-за пазухи плоскую бутылку виски и передал Ольге. Она отвинтила крышку и приложилась, глядя на звезды, потом резко отдернула руку с бутылкой и выругалась.

Париж принял нас теплым потоком. Мы чувствовали его призывное, чуткое дрожание. Быть в нем в ту минуту было величайшей роскошью, которую можно себе позволить. Он безопасно нес среди огней, маяков, среди островов, закручивал в водоворотах. Вместе с нами кружилась и окружающая нас действительность. Огни сливались в целые причудливые рисунки, маяки обманывали. Острова вырастали до бесконечно больших размеров, водовороты были опасными и забавными.

Весь мир был будто соткан из лоскутов черной и золотой ткани, причудливым образом собранной. В черной слизи воды тут и там отражались фонарные огни, по временам темнота над нашими головами озарялась прожектором Эйфелевой башни.

Я убежден, что настоящий Париж открывается только под винными парами либо планом. Все остальное — это скучная туристическая безделица.

Голова кружилась, не было ни мыслей о том, куда мы идем, ни откуда пришли. Главным было то, что мы вместе. На краткий момент опьянения мы переставали быть пришлыми, переставали быть студентами, иностранцами без ясных визовых перспектив, переставали чувствовать все то, что давило на нас каждый день. Переставали задумываться о родных и друзьях, о доме, об учебе и работе. Мы были просто кучкой пьяных русских, и наш общий язык сближал нас.

Мы истошно орали. Я был чуть потрезвее, но тоже отдался во власть куражу и разудалому безразличию.

На набережной, при виде острова Сите, мы оживились.

— Мы люди без бумаг, толпа бродяг, — завывал дурным голосом Олег.

— Не можем угла себе найти, — подхватил я известную песню, — открой ворота нам, о Нотр-Дам! Пусти! Пусти!

Нас вынесло на мост Искусств. Там, как обычно, толпился народ. Играли гитары, людские фигуры, темные, с желтоватыми отблесками, сидели кучками и переговаривались. В Париже, кстати, есть два «места встречи изменить нельзя». Первая встреча с новым лицом или первое свидание начинается у фонтана на площади Сен-Мишель, а последняя, прощание со старыми друзьями, проводится на мосту Искусств.

На мосту, как и всегда вечером, было полно народу. В компаниях были разостланы скатерти с едой и вином и играли гитары. Приятно, что в мире есть неизменные вещи. Мы почему-то сразу присмирели, шли, стараясь не выдавать степень своего подпития и не задевать никого.

Потом мы перешли набережную прямо под носом у истошно сигналящих водителей и оказались во дворе Лувра. Он, по обыкновению, был почти пуст, все туристы были по другую сторону арки, у фонтана, лишь изредка со стороны Риволи входили случайные прохожие. Почувствовав простор, мы разделились, как атомы в безудержном полете. Начали орать друг другу с разных концов, но, после шумной набережной, здешняя пустота поглощала наши голоса. В тихом дворе отчетливо мы слышали только собственные шаги. Это смущало нас. Мы почти прекратили крик, стали вертеть головами по сторонам и наверх, вдруг заметив все ту же серо-золотую, от городских огней, пелену облаков. Огни не позволяли нам видеть звезды, но эта пелена звала наши замутненные сознания туда, дальше, в ночь.