Под юбками Марианны - Никита Немыгин

Голубой лентой ехал и поезд сквозь желтоватые блики огней, пока не спустился в тоннель. На пересадочной станции Эдвард чуть-чуть опоздал на поезд. Было душно. Мозг был воспален, неспокоен, как будто метался туда-сюда по черепу, как будто искал чего-то. В ожидании поезда Эдвард сделал несколько шагов по перрону. Сделал — и остановился напротив карты метро, как завороженный. Голубая линия Сены и южная граница Парижа образовывали мутно-желтый невидящий глаз. Он мрачно висел на белой стене, ломая и круша полукруг станции. Эдвард чувствовал, как падают своды, как прижимают его к перрону, как он, словно атлант, начинает уже поддерживать всю тяжесть этого свода на своих плечах. На глазах наворачивались слезы. Желтый глаз смотрел, не мигая, со стены.

Внезапно на противоположную платформу ворвались несколько арабских девушек. С торжественными криками они принялись носиться по платформе, налетая на пассажиров, визжа и стуча по рекламным щитам.

«Раз, два, три — виве Алжери!» — кричали они.

Чтобы пересилить эти крики, Эдварду приходилось собирать всю волю, напрягать мозг до последней степени, но они были нестерпимы. Тошнота. Желтый глаз из белой стены не давал уйти. «Раз, два, три — виве Алжери!» — кричали девушки. Эдвард засеменил кругами, словно силясь, но не имея возможности сделать широкий шаг. Как у идиота, его взгляд обессмыслился и потемнел.

Он давно уже привлекал внимание людей на платформе, но вот подошел поезд и все ушли. Поезд тоже гулко несся в темную даль. «Раз, два, три — виве Алжери!» — бесновались на противоположной платформе. Теперь и туда подошел поезд. Девушки вскочили в вагон и продолжали метаться там. Вдруг одна из них принялась колотить в окно ладонью: звук получался резкий и тяжелый. Казалось, он попал прямо по голове Эдварда, отдаваясь в затылке. С ним сделалась паническая атака. Стены вокруг начали складываться, началась щемящая паника, было душно, так душно, что казалось, ребра на себе порви — воздуха не дождешься. Тягомотно выла сирена, продолжая пригибать Эдварда к земле.

В эту секунду послышался тонкий, смачный хруст, как будто треснула облицовочная плитка, следом прозвучал выстрел, и реальность в один миг унеслась вверх. Цепляясь за стулья, дрожа мелкой дрожью, Эдвард осел на пол.

Восточный вокзал

Я видел перед собой фигуру Галины, скромно сидевшую за столиком в немецком уличном кафе. Теперь я уже не был гружен ее вещами: двумя внушительными пластиковыми чемоданами в руках, на спине — рюкзаком, через плечо — сумкой и фотоаппаратом — Галинино имущество, что она удосужилась оставить у меня полтора года назад. Эти пожитки я в одиночку вызвался перевезти, еще не представляя, каким адом это обернется: ехать пришлось с пересадкой и дважды, проклиная собственную услужливость, я втискивал Галинины пожитки в очередной переполненный вагон. Углы чемоданов больно набили мне ноги, от стоявшей жары я весь взмок и был страшно зол на Галину и самого себя. Впрочем, в целом я был рад помочь: не хотелось гонять за пятьсот километров еще кого-то.

И зачем я только поехал на поезде? Была возможность совершенно без проблем доставить все попутными машинами за смешные деньги. Но в глубине души я признавался себе: я еду повидать Галину, я хочу видеть Галину, я не могу ее не увидеть! Какая-то извращенная логика внушала, что к тому же надо заслужить это свидание адским путешествием на поезде. Сущий мазохизм.

Мы сидели в уличном кафе, как тогда, в первый раз. Я снова видел перед собой фигуру Галины, но не знал, о чем говорить. Удивительное дело — если у меня с кем-то разговор начинается с рассказов о том, как протекала жизнь, пока мы были врозь, то встреча скорее всего произведет на меня тягостное впечатление. Первая фраза обычно суммирует все дальнейшее повествование.

— Да а что рассказывать, Даня, — отвечала Галина на мой вопрос, — вот, буду теперь работать здесь, на проклятых фрицев, — она улыбнулась, — здесь веселее, чем дома.

— Это в Германии-то? Смеешься надо мной?

— Я тоже никогда бы не подумала, но вот так получилось.

— Ты сейчас в каком статусе?

— Студентка.

— А работать как собираешься?

— Мне контракт предложен, поменяю статус, как только смогу. Сейчас, соответственно, приходится работать бесплатно.

Я старался подобраться и так и эдак — Галина отвечала односложно, словно нехотя. Ее настроения я не понимал: это была не злость, просто глухое безразличие. Меня это задело: я ей ничего плохого не сделал, за что меня так? Повисло молчание.

Принесли вино.

— А как дома? — не выдержал я.

— Потрясно, — последовал невыразительный ответ.

Я понял — надо срочно выпить. Что мы и сделали.

Я принялся смотреть на людей вокруг, чтобы не показывать скуки и разочарования. На какой прием надеялся — черт разберет, но уж точно не на такой!

В конце концов, я привез ее шмотки!

Налил еще.

Потом еще.

И еще.

Все — в полнейшем молчании.

Потом третью бутылку. Я не собирался так просто сдаваться. В конце концов, может, она просто устала на работе. Пила Галина все так же с удовольствием. По старой памяти я знал, что две бутылки для Галины — в самый раз, а третья — перебор.

Так оно осталось и теперь. Галина чуть-чуть оживилась и сама вдруг, ни с того ни с сего, начала рассказывать.

— Что тебе рассказать, — повторила она, — все это время я прожила или у родителей, или в Москве. С переменным успехом удалось наладить нужные отношения с отцом и матерью, заставить их понять, что мне уж почти тридцать лет, что я сама все за себя решаю. Они, особенно мама, конечно, меня все замуж норовили выдать, но где уж им. Мама меня уж так ждала, так ждала! А я как приехала — наконец поняла отца: разве можно жить с совершенно безвольным человеком? Стареет она, и характер делается все более и более жалким, а отцов — все беспардоннее и беспардоннее. Тяжело было.

— Ну это и понятно.

— А мне не понятно. Я потому и здесь, что мне дома все непонятно. А ждать, пока станет понятно, я не стала.

— Не сомневаюсь, — съязвил я.

Мое замечание прошло мимо цели. Галина говорила, больше почти не обращая на меня внимания. Она продолжала общаться со мной, как с малознакомым, — как тогда, в первый раз, в кафе. Точно. Выверенно. Беспристрастно. Слушать ее было — будто ценный выпуск новостей.

— Встретилась с подругами. Но разговор иссыхал очень быстро: болтушки меня раздражают, все о какой-то мелочи говорят. А тихие — так из них слова не вытянешь. Все не то было в них, как я раньше общалась? У одной пеленки одни на уме, у другой — только как бы ими обзавестись.

Экология опять же. На улице вечно серость какая-то, — телеграфировала Галина — Проедет еще какой-нибудь на древнем КамАЗе и обдаст выхлопами. И ведь не придерешься. Зимою все холодно, во льду, весною — слякоть и говно собачье вылезает. Летом смог стоит, дышать нечем. Осенью как начнет лить сверху — так и не остановится.

— Будто ты про это не знала, когда два года назад уезжать собиралась. Плохая погода — так и на юг можно уехать, в Сочи там…

— Ты издеваешься надо мной? Какие Сочи? Что я там буду делать? Картошку продавать?

Я развел руками.

— Да я понимаю, что все это ерунда, все это терпимо. Но все вместе накладывается одно на другое… На работу устроилась — пока доедешь до нее, уже устанешь. Работают как-то по-дикому. Прибыль прячут… А транспорт! А дороги! За что ни возьмись — все плохо! И никто по сторонам не смотрит — всем «деньги-деньги-деньги»!

— Галин, но ты же ехала-то не в рай на земле, ты ехала потому, что не знала, куда еще податься! Неужели ж ты не нашла ни одной живой души? С твоих слов, выглядит просто как проклятое место! Ты с удовольствием общаешься с русскими здесь. Разве не потому люди и живут в еще худших условиях — потому что приросли там? Неужели не нашла места — прироста?

— Ну, — Галина замялась, — конечно, конечно, и там с замечательными людьми общалась… Всем ты интересна, все тебя видеть хотят — одно слово — домой приехала. Я нашла, но не в этом главное… Да, там все просто. Одним словом, я познакомилась с мальчиком. Таким, знаешь, хорошим, положительным. Заботится, до дому провожает, едва дышит на меня. Специальность, опять же, техническая — значит, меньше тараканов в голове. Успел уже женатым побывать, на два года. Но та была совершенная шлюха: видать, думала, у него деньги водятся, а потом бросила. А как разговор зайдет — он все ее защищает, мол, хороший человек, да только жадный больно. В общем, славный парень, не то что ты!

— Спасибо за комплимент.

— Не за что.

— Отношения у нас с ним начались очень бурные. Виделись каждый день. И даже чаще. Любил.

— Не удивительно. Ты же лучшая женщина на свете, — присовокупил я.

Галина нервно достала сигарету и, вальяжно раскинувшись на стуле, наконец сбросила самые последние ветхие одежды сдержанности. Теперь-то я узнавал ее.