Г. П. Федотов. Жизнь русского философа в кругу его семьи - Екатерина Борисовна Митрофанова

тебя пивные кружки Разбиваются в трактире… Как прекрасно все ведется В нашем славном, старом мире… Только сумрачный Фернандо Волю неба презирает. Он один во всем Мадриде Дев и женщин не ласкает. Молчалив и бледен бродит Днем по улицам Фернандо И детей порой пугает Блеском глаз своих безумных. На красавиц чернооких Он не хочет бросить взгляды, — И они, смеясь, болтают, Что он выходец из ада. Но едва покровом ночи Мир оденется бесшумно, В своей спальне одинокой Запирается безумный. Светом розовым лампады Стены голые облиты… На полу алтарь поставлен — Глыба красного гранита. А на нем стоит мадонна — Беломраморная дева, Златокудрых херувимов Божество и королева *) *) Отблеск пурпурный трепещет На устах ее играя, И колеблется мадонна, Улыбаясь, как живая. И у ног ее Фернандо Бьется с дикою тоскою, Обнимая белый камень Святотатственной рукою. Шепчет клятвы и проклятья Вместе с жаркими мольбами, К краю каменного платья Прижимается устами. И от губ его, горящих Чувств дыханием мятежных, Остаются капли крови На каменьях белоснежных… И когда, в конец измучен Сверхъестественным страданьем, Он без чувств лежит в экстазе На полу пред изваяньем, Чудо, мрамор оживает, И, согрета теплой кровью, Бледно-розовая дева Дышит негой и любовью. Счастьем, людям недоступным Упоен Фернандо сонный, И до утра ночь проводит Он в объятиях с мадонной[66].

Вот что пишет о возникновении этого стихотворения сам Георгий Петрович в своих «Письмах-исповеди»:

«Через год Жорж все-таки влюбился. В их отношениях не настало ни малейшей перемены. Они только стали говорить на такие темы (этич [еские]), к [отор] ых прежде не касались. Если бы ей теперь сказали, что ее кузен чувствовал к ней какую-то нежность, она никогда не поверила бы. Жоржик страшно боялся выдать чем-л [ибо] свою тайну, чтобы не расстроить их дружбы. И его мучило желание сказать ей. Однажды он написал ей анонимное страстное письмо, изменив свой почерк. Это было преступление. На другой день она показала ему, как товарищу, это глупое письмо и недоумевала, откуда оно. Ему было мучительно стыдно. Он был достаточно наказан. В Петербурге он стал забывать ее.

Тане первой он сказал: „люблю“; но если бы она этого не хотела, она никогда не услышала бы от него. Его любовь к ней началась так же несмело, застенчиво. Но она развилась, переросла ту грань, к [отор] ая отделяет одинокие мечты о любви от признания и взаимности; поэтому я смею назвать ее моей первой любовью. (л. 50 об.)

Со времени своего первого детского увлечения, Жоржик так мало исправился, что писал стихи и Тане, хотя не имел никаких поэтических талантов и знал это. — Писал, правда, редко. Но маршируя одиноко по ночам трудно удержаться от искушения. Так он сочинил „Мадонну“. Однажды у него явилась фантазия. О, если бы Таня была статуей св. девы, а он христианином! Она так высоко над ним, его обожание так чисто. Он молился бы ей… И вдруг его посетила грешная мысль. Католики на юге в свое поклонение Марии вкладывают столько страсти, почти плотской. И искушение одолело. Кровавыми поцелуями он оживил свою Мадонну. Оживил, и сказал себе. Нет, это не Таня. Я никогда, никогда не посмел дать ей страстного поцелуя. Она выше моей Мадонны.

А жаль, что Жорж не умел писать стихи. Его „Мадонна“ была плохим переводом с хорошего оригинала. Он узнал и оригинал. Это был, конечно, Гейне[67]. Хотя он не читал его два года, но чудный Генрих так слился с его душой, что сквозил почти во всех его смутных ощущениях.

И Таня могла думать, что Жорж забыл ее в это лето! Но он так