Г. П. Федотов. Жизнь русского философа в кругу его семьи - Екатерина Борисовна Митрофанова

Склонная к «аристократизму» (по оценке Г. П. Федотова) Татьяна познакомила Георгия с миром петербургских театров, пыталась ввести в литературные кружки. Правда, посещение по просьбе Вари Враской кружка Полонского не вызвало у него энтузиазма. Тем не менее, чувство красоты, эстетическое влияние Татьяны все более отчетливо осознавалось Жоржем, преодолевавшим культурный нигилизм революционной идеологии демократов.

Вернувшись в Саратов, Георгий Федотов вновь активно включился в идеологическую борьбу местных социал-демократов, отстаивая в дебатах с кадетами на предвыборных собраниях зимой 1905–06 гг. самые радикальные идеи вооруженной борьбы за изменение существующего строя. Это не могло не вызвать ответной реакции полиции, так что в марте 1906 г. он вынужден был уехать в родной город своей матери — Вольск, где скрывался под именем Владимира Александровича Михайлова. В своих письмах он стал писать об идеологических спорах, пропагандистской работе в кружках, организации вечера в пользу социал-демократов и митинга. Тем не менее, в них нет-нет да и проглядывало иное настроение, связанное с чтением не только «еретического» «Русского богатства», но и Метерлинка, у которого «столько прекрасных и тонких образов — точно из датской сказки». А за ними возникал другой образ — образ любимой девушки, которая стремилась к духовному совершенствованию и видела средство для этого в учебе.

Татьяна открыла Жоржу свой духовный мир, сформировавшийся из ее восприятия незнакомых ему литературных героев (прежде всего из произведений норвежских писателей и русских символистов[45]), мистицизма и фантазий. Красота этого мира не укладывалась в привычные представления Жоржа, он хотел бы оспорить некоторые ее проявления[46], но не мог этого сделать. Ему оставалось принять ее мир таким, каков он есть, включить его ценности и связанные с ними Татьянины истины в систему своего мировосприятия. «И так как ты стала дорогой мне, то я научился уважать и даже любить твои убеждения, — писал Жорж своей возлюбленной из Саратовской тюрьмы 7 сентября 1906 г. — Я научился быть терпимым к мыслям, к [оторы] х прежде не простил бы никому, потому что они были моими врагами. <…> Но отчего же я не пытался разрушить то, что я считал предрассудками? Во-первых, ты защищала их, как мать свое дитя, и ни за что бы не сдалась. И потом они были все-таки прекрасны твои „заблуждения“, и я не мог бы предложить тебе истин красивее их»[47].

В длинном размышлении о взаимоотношениях с Жоржем, датированном 1913 г., Татьяна писала: «Больше всего на свете я ценила семью и детей, я мечтала об этом с детских лет, всю жизнь себя подготавливала к этому, боялась революции, т. к. знала, что в ней растратишь силы, а я хотела быть здоровой, сильной, новой женщиной и создать счастливую и новую семью. Перед Богом с чистой совестью я могла бы сказать, — если бы мне предложили выбор между всеми сокровищами мира и семьей, я бы не колебалась ни минуты. Но ради Жоржа я отказалась от семьи. Правда, это было не то, о чём я мечтала, но все же верно я была бы счастлива. Так ясно мне рисовалась, бывало, одинокая, холодная жизнь, но в ней нет Ж [оржа] — и всякий раз я выбирала её, а не спокойную, ясную другую жизнь. <…> И моя тайная мечта: у меня будет уголок в деревне — природа значит так много, с ней никогда не будешь совсем одинок — и туда будет приезжать Жорж отдыхать. Это все — в моих руках и это выбираю в жизни, — а другого ничего не хочу. Ни новых встреч, ни впечатлений, — ничего. Жорж мой, неужели и это все обмануло?»[48].

Однако, как полагает исследователь А. В. Антощенко, любовь Георгия к Татьяне не была взаимной, что чувствовал и остро переживал Жорж, хотя страдания не озлобили его. «Да, Жорж никогда не знал любви, к [отор] ая шутит и смеется, не понимал ее, — исповедовался он Татьяне. — Его — была всегда отравлена слезами. И она делала душу такой чистой, а страдание таким высоким…»[49]. Утрату надежды на взаимность он назвал своим «пессимизмом». Но даже в таком «пессимистическом» варианте любовь вступала в противоречие с революцией, поскольку революционная борьба, в понятиях Жоржа, требовала: «Любовь должна быть раздавлена, принесена в жертву. Нужно проклясть грезы счастья и личную боль заглушить людскою великою мукою»[50].

«Возвращение в Саратов обострило внутреннюю борьбу между личным (любовью) и общественным (долгом). К тому же сама любовь все больше приносила не радость, а страдание, так как была безответной. Установленное status quo „братской привязанности“, зафиксированное в письме, присланном вскоре после возвращения в Саратов, не могло остановить процесс переосмысления ценностей Г. П. Федотовым, ведущую роль в котором играло его чувство к Т. Ю. Дмитриевой.

Активная пропагандистская деятельность с призывами к вооруженной борьбе с существующим строем в мае и избрание Г. П. Федотова членом Саратовского общегородского комитета РСДРП на собрании 11 июня 1906 г. привели его к новому аресту.

Лучше понять смысл и значение писем Жоржа из саратовской тюрьмы, в которой он оказался в ночь с 8 на 9 июля 1906 г., и мотивы принятого им решения позволяют сохранившиеся в архиве Дмитриевых его письма-размышления. В них он проанализировал развитие своих взаимоотношений с Татьяной и их влияние на его участие в революционной борьбе. „Революция заполняла все то в его сердце, что не принадлежало Тане. И она была прекрасна, она также. Если бы она была некрасива, разве Жорж стал бы революционером. Но ее красота была особенная, пламенная, иссушающая. Таня казалась ему, как синее небо, полное покоя и кротости. А революция… Ему казалось, что это — женщина-вампир; ее черные волосы, воспаленный взгляд черных очей, немного безумных, и губы, красные и влажные. Она приходила по ночам сосать у него кровь из сердца. Он изнемогал в ее объятьях, но страстно искал их, ждал ее. Это не просто сравнение, это почти правда. У Тани была мощная соперница, с которой она впоследствии, может быть, сама того не зная, вступила в борьбу за обладание его душой. Мне стыдно признаться, — она победила в этой борьбе. — Но с этим вампиром Жоржа сковывала не только страсть, но и долг. Долг! Он всегда смеялся над этим словом, оно не имело смысла для него. И все-таки долг, иррациональное, немое чувство жило в нем. И когда он отворачивался от него,