Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер

Когда свет стал как в средневековой пивной, Джонатан вернулся на место и произнес:

— Сегодня мы не будем делать шавасану, а посидим в медитации, как древние йоги. Просто продолжайте сидеть в баддха конасане. Если поза дается с трудом, примите любое сидячее положение.

Мы поерзали, занимая положение поудобнее — или хотя бы не слишком мучительное.

Когда движения прекратились, Джонатан заговорил:

— Оставаться в неподвижности, возможно, самая сложная задача в йоге. Если вы чувствуете, что ум блуждает, вернитесь к дыханию. Необязательно дышать как-то особенно — просто наблюдайте за дыханием. Не старайтесь его контролировать. Не старайтесь сделать вдохи и выдохи глубже. Просто наблюдайте, и, возможно, это поможет успокоить ум.

Я почувствовала раздражение. Вообще-то, я пришла делать позы. Улучшить свою практику. Как это произойдет, если просто сидеть как истукан?

Некоторое время мы продолжали сидеть. Так долго, что Джонатан добился своей цели, и мы поняли: сидеть неподвижно тяжело. Мы это уяснили. Я тайком поглядывала на часы. Еще десять минут до конца занятия, между прочим! И что, он ждет, что мы будем сидеть так всё время? Сам Джонатан восседал с таким безмятежным видом, как будто хотел показать, что весь вечер может медитировать. Я велела себе закрыть глаза.

Голос Джонатана, звучавший беспрерывно в ходе занятия, удерживал страшные тени на расстоянии, но чем дольше я сидела молча, тем ближе они подползали.

Я попыталась сосредоточиться на дыхании, вспомнить всё, что нужно делать во время медитации. Но что-то во мне пробивалось наружу из-под фасада.

И не успела я спохватиться, как заплакала. Слезы беззвучно текли по щекам. Я теряла над собой контроль.

О боже. Я открыла один глаз. На меня никто не смотрел.

В чем дело? Я никак не могла понять, почему плачу. Почему же я плачу, думала я, и плакала дальше; некоторое время это продолжалось. Затем в голове промелькнула картинка: Люси, ее заложенный носик, незначительная простуда. Я начала всхлипывать. Каждый раз, представляя, как она шмыгает, как я вытираю ей нос, я вспоминала о страшных обстоятельствах ее рождения и кошмарных месяцах, последовавших за этим.

Стояло серое декабрьское утро — худшая погода, которая только бывает в Сиэтле, когда солнце не светит, дождь не идет, но над головой висит высокое серое небо, вызывающее жуткую мигрень. Небо, глядя на которое хочется пойти в кино на весь день или лучше на всю зиму. Я была на девятом месяце беременности, до даты предполагаемых родов оставался день. Я встала, надела свое платье-палатку и выпила единственную в день чашку кофе. Мы с Брюсом сидели за столом и читали «Нью-Йорк тайме» (вторник, новости науки), когда у меня возникло это ощущение, описанное во всех книгах, которого я так боялась. Я позвонила доктору. Доктору Цыпе. Хорошо, когда своего врача можно называть так, детским прозвищем. Цыпа нянчил меня, когда я под стол пешком ходила, и стал моим врачом в пятнадцать лет. Сейчас его спокойный, уравновешенный, расслабленный голос в трубке говорил мне, что настала пора ехать в больницу. Я повесила трубку и сказала Брюсу, что пора ехать.

Оксиметр ребенка показывал следующие цифры:

72

69

88

77

80

62

Ребенок, у которого тогда еще не было имени и не было особых надежд на выживание, задохнулся в утробе и наглотался мекония. Другими словами, ее легкие были забиты собственными экскрементами, при этом она всё еще находилась в матке. Роды, кесарево, состоялись… когда? Два дня назад? Три?

Мы стали героями незаметной драмы, которая происходит всё время — больничной драмы. Мы сидели в реанимации и смотрели, как наша дочь с трудом пытается дышать, резко заглатывая воздух и пытаясь наполнить им ту крошечную часть легкого, которая была свободна. Она очень хотела дышать, но у нее это плохо получалось. Она была сломанным механизмом всего с одной функцией: дышать. Эта функция осуществлялась с перебоями, но всё же осуществлялась.

Показатели не сулили ничего хорошего. Мы глаз не сводили с оксиметра, надеясь увидеть хотя бы цифру 90, в самых смелых мечтах — 95, низший порог нормального насыщения кислородом. Но видели лишь 82. И 77. Когда цифра взлетела до 87, я в волнении позвала медсестру. «Этого недостаточно», — сказала она и опустила руку мне на плечо.

Так мы и не сводили глаз с ребенка, с аппарата. И никто не говорил слов, которые нам так нужно было услышать: «Она выживет».

Она лежала в инкубаторе, вдыхая воздух урывками и размахивая маленькими кулачками. Мы стали звать ее «храброе сердце». Малышка боролась за жизнь, это было видно невооруженным взглядом. Воля к жизни ее переполняла. Она была ребенком, разрушающим стереотипы. Доказательством невозможного — существования жизненной силы. Ее невозможно было представить без этой силы, как невозможно представить лист дерева без хлорофилла, делающего его зеленым.

Время стало континентом, который мы пересекали пешком. Утром второго дня в больницу приехала мать и обнаружила меня на полу в ванной. Я сидела, билась головой о стену и повторяла снова и снова: «Мне страшно, мне так страшно». По крайней мере, так она мне потом рассказывала — сама я ничего не помню.

У меня в памяти остались лишь куски, проплешины, пятна. В середине нескончаемого третьего дня Брюс взял ручку и написал «Люси» в графе «имя ребенка» на бумажной бирке, прицепленной к прозрачному пластиковому ящику, где лежала малышка. Люси — не самый везучий ребенок.

Мы с Брюсом держались вместе с каким-то остервенением. Когда другие заговаривали о нашем ребенке, это было все равно что слушать плохой кавер на старую песню: всё казалось бессмысленным, унылым, неправильным. Лишь у нас с Брюсом не было никакой надежды и была вся надежда в мире. Лишь мы знали страшную правду: что малышка почти наверняка выживет и почти наверняка умрет.

К моему сожалению, из больницы меня выписали. Теперь мы с малышкой должны были спать на разных концах города. Мои друзья и Брюс превратили нашу гостиную в будуар для меня: красивое постельное белье, цветы, сияющая чистота повсюду.

Дома я взялась за новую задачу: надо было что-то делать с молоком. В больнице женщина из Ассоциации грудного вскармливания возникла у моей койки, как привидение, и сообщила, что я должна сцеживать грудь каждые три часа или молоко пропадет. Так я и делала. В больнице мне выдали электрический молокоотсос, и когда я говорю, что сцеживание стало для меня сродни религиозному ритуалу, я не шучу. Это было единственное, что в данный момент я могла сделать для ребенка, и в этом я достигла совершенства. Если я буду делать всё правильно, решила я, малышка выживет. Я просто не могла позволить себе рисковать.

Во время этих сцеживаний меня навещала мать. Помешанная на чистоте, она всегда питала нездоровую одержимость телесными процессами. Ее единственную в нашем доме не смущал молокоотсос. Сама я едва могла произнести это слово вслух. Она же болтала со мной, пока я сцеживала, затем убирала полные бутылочки в холодильник и следила за тем, чтобы их доставили в больницу вовремя. Она подбадривала меня, пока я наполняла емкости, отмечала, что молозива становится всё меньше, и, сравнивая производительность правой и левой груди, присудила правой титул чемпиона.

Наступило первое воскресенье после рождения Люси. В этот день оксиметр показал:

88

77

89

90

91

91

92

95

95

95

— Она выживет, — сказала рыжеволосая медсестра, тут же ставшая моей любимицей.

Я наконец покормила малышку грудью, сидя в кресле-качалке за занавеской в реанимации. Тем вечером я испекла печенье с шоколадной крошкой для медсестер отделения интенсивной терапии.

Когда ребенок уже прожил в больнице так долго, нельзя было просто забрать его домой. Сначала надо было пойти на собрание. Мы отправились на собрание в комнату без окон, где сидели еще несколько таких же перепуганных родителей, готовых наконец забрать своих новорожденных детей домой.

Медсестра рассказала о том, как заботиться о наших не совсем обычных детях. Когда речь зашла о кормлении грудью, она повернулась к нам с Брюсом:

— Это ваш ребенок на искусственном кислороде?

— Ммм… нет, не думаю, — ответила я. Мне захотелось тут же уйти.

Медсестра сверилась со своей папкой и снова взглянула на нас:

— Люси — ваша дочь?

— Да.

— Вам нужно остаться после собрания. Я объясню вам кое-какие тонкости.

Все в серой комнате обратили свои серые несчастные лица на нас, родителей, которых отправляют домой с аппаратом искусственной подачи кислорода.

В голове метались и прыгали мысли. Она всегда будет подключена к этому аппарату? Может, с ней что-то не так, о чем нам не сказали? И легкие повреждены безвозвратно?

После собрания сестра заверила, что аппарат — лишь временная мера, для страховки. Но временная — это насколько? Для страховки от чего?