Преодоление невозможного - Аким Сергеевич Лачинов

партии и правительства. Но, с другой стороны, верил, что это временное явление, и беззаконие творится по какому-то недоразумению.

Когда я сказал, что в 1936-1938 годах учился в Ростове на рабфаке при университете, он обрадовался, как земляку. Поэтому давал мне добавку баланды, иногда приглашал к себе. Я немного ожил. Если человек не испытывает сильного голода, у него возникают духовные потребности и, в первую очередь, желание размышлять, передавать знания, общаться с людьми, делиться мыслями, взглядами. Так получилось и со мной. Я стал больше говорить, больше общаться с людьми и высказывать свое мнение об окружающей жизни и происходящих событиях.

В семь часов вечера бараки запирали, пленные забирались на нары. Я спал на верхних нарах. Тишина. Все молчат, но никто не спит – еще рано. Все ждут, когда кто-нибудь начнет говорить. Рассказывали многие и всякую всячину. Частенько приходилось это делать и мне. Вспоминал разные истории из жизни, сказки, интересные отрывки из романов и повестей и незаметно переходил к политике, философии и к происходящим событиям.

Настроение у меня повысилось: я встретился с хорошими людьми – комендантом лагеря Кутилиным, врачом Крыловичем, бывшим наркомом сельского хозяйства Белоруссии, Минским и ещё одним врачом, фамилию которого забыл.

Доктор Крылович – человек серьёзный, степенный, в беседе не допускал нецензурных и нетактичных выражений. Если Кутилин отличался от других своим высоким ростом, то Крылович ничем не выделялся, небольшой рост делал его незаметным в массе пленных. О его способностях как врача ничего не могу сказать, но он обладал способностью распознавать, кто чем «дышит». Он мне очень понравился. Доктор никогда не смеялся и не улыбался, как Кутилин. Шуток не любил, но в нём чувствовалась какая-то притягательная сила. Он взвешивал каждое слово собеседника, но не всегда делал выводы, они оставались где-то в глубине души или проявлялись практически, в действиях. Доктор Крылович работал в санчасти лагеря и одновременно обслуживал военный госпиталь, находившийся недалеко от лагеря. После первой же встречи он предложил мне свою материальную помощь.

У читателя может возникнуть вопрос, почему некоторые пленные оказывали мне материальную и моральную поддержку. Во-первых, советские люди – самые гуманные, и оказавшись в беде, они старались помочь друг другу. Во-вторых, в плену стихийно сложилась классификация людей: очень нужные, просто нужные и ненужные. К очень нужным людям относились: подпольщики, партийные работники, командиры Красной армии, учёные, учителя, инженеры. К нужным – рабочий класс и крестьянство. К ненужным – предатели, доносчики, полицаи. Очень нужных старались спасти в первую очередь. Разумеется, эти люди не просили о помощи, не рассказывали, кто они такие. Кому нужно – узнавали сами. Кроме Козырева, почти никто не знал, что я учитель. Однако при первой же встрече доктор Крылович решил помочь мне (как говорится, у них было чутьё). Он часто приглашал меня в госпиталь на обед. Однажды я заглянул в палаты, и увидел ужасную картину: на койках сидели и лежали немецкие фронтовики. Они напоминали мертвецов, которых откопали на кладбище. Многие без ног, без рук, с выбитыми глазами, челюстями, с повреждениями черепных коробок. В палатах стоял стон; некоторые проклинали тех, кто затеял войну.

Я, доктор Крылович и его товарищ часто встречались и беседовали о разных проблемах жизни, но больше всего говорили о состоянии военнопленных, о положении на фронтах, о политике партии ВКП(б). Иногда между нами бывали разногласия. Я, например, обвинял их в том, что слишком много умирает пленных, что надо их как-то спасти, сберечь, они ещё пригодятся. На это доктор Крылович отвечал: «Мы всех спасти не в состоянии, только тех, кого считаем самыми необходимыми». А кого – я перечислил выше.

Как-то после очередной беседы с пленными я встретился с Минским, который давно уже присматривался ко мне и относился с большим уважением. Невысокий, полный, коренастый, сероглазый, на вид лет 40-45. Ходил задумчиво, медленной походкой, говорил мало и медленно, во время беседы очаровывал собеседника своей логикой и эрудицией.

Минский неторопливо подошёл ко мне. На сей раз он выглядел очень мрачным. «Отойдём», – почти шёпотом сказал Минский. Мы отошли от бараков в сторону, где не было ни полицаев, ни пленных.

– Вы неосторожны, – начал Минский.

– В чём? – спросил я.

– Вчера вечером, – продолжал он, – в бараке вы беседовали с пленными о положении на фронтах, о политике ВКП(б). Так нельзя проводить пропагандистско-агитационную работу. Это очень рискованно, вы ставите себя и других под удар. Я слышал, что за вами следят. Учтите, что уже действует второй фронт. Мы должны подготовиться и по сигналу идти навстречу союзным войскам. Надо создавать среди пленных пятёрки и через них проводить работу.

Да, он был прав, за мной действительно следили (я узнал об этом позже). На следующий день меня срочно под конвоем отправили обратно в Эссен. Через день, ничего не спрашивая, завели в тёмную одиночную камеру и заперли. Потом принесли мне граммов 50 хлеба, кружку воды и литр баланды. Я просидел всего сутки, но мне стало жутко. Камера сырая и тёмная, хоть глаз выколи, как будто я оказался в мышиной норе, ложиться запрещено.

Под конвоем меня отправили обратно в Дортмунд и посадили в районное гестапо. Я попал в камеру, где кроме меня находились француз и русский. Француз оказался очень порядочным гуманным человеком. Вскоре русского забрали, и мы с французом остались вдвоём. По прибытии в гестапо я попросил коридорного позвать Кутилина. Тот незамедлительно пришёл. Через глазок коротко перекинулись словами.

– Как же ты сюда попал? – удивлённо спросил Кутилин. Он был испуган, раздражён и недоволен, будто его подменили.

– Не знаю, – ответил я.

– Ведь сюда попадают особо опасные люди, – добавил он (опасные в понимании фашистов – А.С.). На этом наш разговор закончился. Раза три-четыре он приносил мне баланду, а однажды заявил: «Помочь и спасти тебя я не в состоянии. Гестаповцы следят и за мной». Больше я не видел ни Кутилина, ни Минского, ни Крыловича и его товарища.

В течение трёх месяцев я был оторван от внешнего мира. Француз, который, как и я, сидел за политику и агитацию, был из Бордо. Через Красный Крест он получал посылки и делился со мной почти поровну. В тяжёлый момент он меня очень поддержал. Впервые в жизни, находясь в камере гестапо, благодаря французу я познакомился с сухим молочным порошком. От нечего делать француз учил меня французскому языку и песням. Теперь я всё забыл, а ведь кое-что знал.

Жизнь (вернее, медленное тление) проходила однообразно. За три месяца нас ни разу на прогулку не выпустили. Кормили отвратительно: 70-100