Анна Каренина - Лев Толстой

пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу,

мне мука видеть его.

- Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне

все.

Долли посмотрела на нее вопросительно.

Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.

- Изволь, - вдруг сказала она. - Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я

вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа Я

ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам своим прежнюю

жизнь, но Стива... - она поправилась, - Степан Аркадьич ничего не сказал

мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна женщина, которую он

знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала

неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с

такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты пойми меня. Быть

уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... - продолжала Долли, удерживая

рыданья, - и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей

гувернантке. Нет, это слишком ужасно! - Она поспешно вынула платок и закрыла

им лицо. - Я понимаю еще увлечение, - продолжала она, помолчав, - но

обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Продолжать быть моим мужем

вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь понять...

- О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, - говорила Анна,

пожимая ее руку.

- И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения? - продолжала

Долли. - Нисколько! Он счастлив и доволен.

- О нет! - быстро перебила Анна. - Он жалок, он убит раскаяньем...

- Способен ли он к раскаянью? - перебила Долли, внимательно вглядываясь

в лицо золовки.

- Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе

знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло

(и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли)... - его мучают две

вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да, да, любя

больше всего на свете, -. поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, -

сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит", - все говорит он.

Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.

- Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем

невинному, - сказала она, - если он чувствует, что от вины его все

несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне

жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую

любовь к нему...

И рыдания перервали ее слова,

Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала

опять говорить о том, что раздражало ее.

- Она ведь молода, ведь она красива, - продолжала она. - Ты понимаешь

ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я

отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется,

свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне

или, еще хуже, умалчивали, - ты понимаешь? - Опять ненавистью зажглись ее

глаза. - И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему?

Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда,

мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость,

теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг

душа моя перевернулась и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба,

да, злоба. Я бы убила его и...

- Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так

возбуждена, что ты многое видишь не так.

Долли затихла, и они минуты две помолчали.

- Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.

Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое

слово, на каждое выражение лица невестки.

- Я одно скажу, - начала Анна, - я его сестра, я знаю его характер, эту

способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность

полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает

теперь, как он мог сделать то, что сделал.

- Нет, он понимает, он понимал!- перебила Долли. - Но я... ты.забываешь

меня... разве мне легче?

- Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего

ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне

его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу

твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли,

душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не

знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты

знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то

прости!

- Нет, - начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.

- Я больше тебя знаю свет, - сказала она. - Я знаю этих людей, как

Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе.

Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена -

это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не

мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.

Я этого не понимаю, но это так.

- Да, но он целовал ее...

- Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.

Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая

поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,

тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он

к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина". Ты для него

божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его...

- Но если это увлечение повторится?

- Оно не может, как я понимаю....

- Да, но ты простила бы?

- Не знаю, не могу судить... Нет, могу, - сказала Анна, подумав; и,

уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: - Нет,

могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила

бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.

- Ну, разумеется, - быстро прервала Долли, как будто она говорила то,

что не раз думала, - иначе бы это не было прощение. Если простить, то

совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, - сказала она,

вставая, и по дороге Долли обняла Анну. - Милая моя, как я рада, что ты

приехала. Мне легче, гораздо легче стало.

XX

Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала

никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии,

приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми. Она

только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. "Приезжай,

бог милостив", - писала она.

Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним,

называя его "ты", чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась

та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел

возможность объяснения и примирения.

Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень

мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта

петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась

Анне Аркадьевне, - это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее

красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала

себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как

способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа

была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы

на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся

на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не

серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало

к себе Кити. Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не

скрывала, но что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных для нее

интересов, сложных и поэтических.

После обеда, когда Долли вышла в свою комнату, Анна быстро встала и

подошла к брату, который закуривал сигару.

- Стива, - сказала она ему, весело подмигивая, крестя его и указывая на

дверь глазами. - Иди, и помогай тебе бог.

Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.

Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на диван, где сидела

окруженная детьми. Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или

оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но старшие два, а

за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к