Анна Каренина - Лев Толстой

крестинах внука, для которых она ездила в Петербург, и про особенную милость

государя к старшему сыну.

- Вот и Лаврентий, - сказал Вронский, глядя в окно, - теперь пойдемте,

если угодно.

Старый дворецкий, ехавший с графиней, явился в вагон доложить, что все

готово, и графиня поднялась, чтоб идти.

- Пойдемте, теперь мало народа, - сказал Вронский.

Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки.

Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг

несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник

станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось

необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.

- Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.. задавило!.. - слышалось между

проходившими.

Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испуганными лицами,

вернулись и остановились, избегая народ, у входа в вагон.

Дамы вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом

узнавать подробности несчастия.

Сторож, был ли он пьян, или слишком закутан от сильного мороза, не

слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили.

Еще прежде чем вернулись Вронский и Облонский, дамы узнали эти

подробности от дворецкого.

Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп. Облонский, видимо,

страдал.. Он морщился и, казалось, готов был плакать.

- Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, какой ужас! -

приговаривал он.

Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но совершенно

спокойно.

- Ах, если бы вы видели, графиня, - говорил Степан Аркадьич. - И жена

его тут... Ужасно видеть ее... Она бросилась на тело. Говорят, он один

кормил огромное семейство. Вот ужас!

- Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? - взволнованным шепотом сказала

Каренина.

Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.

- Я сейчас приду, maman, - прибавил он, обертываясь в дверях.

Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже

разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась

на дверь, ожидая сына.

- Теперь пойдемте, - сказал Вронский, входя. Они вместе вышли. Вронский

шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина - с братом. У выхода к Вронскому

подошел догнавший его начальник станции.

- Вы передали моему помощнику двести рублей. Потрудитесь обозначить,

кому вы назначаете их?

- Вдове, - сказал Вронский, пожимая плечами. - Я не понимаю, о чем

спрашивать.

- Вы дали? - крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры,

прибавил:Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый? Мое почтение,

графиня.

И он с сестрой остановились, отыскивая ее девушку.

Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие люди все еще

переговаривались о том, что случилось.

- Вот смерть-то ужасная!- сказал какой-то господин, проходя мимо. -

Говорят, на два куска.

- Я думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, - заметил другой.

- Как это не примут мер, - говорил третий.

Каренина села в карету, и Степан Аркадьич с удивлением увидал, что губы

ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.

- Что с тобой, Анна? - спросил он, когда они отъехали несколько сот

сажен.

- Дурное предзнаменование, - сказала она.

- Какие пустяки!- сказал Степан Аркадьич. - Ты приехала, это главное.

Ты не можешь представить себе, как я надеюсь на тебя.

- А ты давно знаешь Вронского? - спросила она.

- Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на Кити.

- Да? - тихо сказала Анна. - Ну, теперь давай говорить о тебе, -

прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать

что-то лишнее и мешавшее ей. - Давай говорить о твоих делах.. Я получила

твое письмо и вот приехала.

- Да, вся надежда на тебя, - сказал Степан Аркадьич.

- Ну, расскажи мне все.

И Степан Аркадьич стал рассказывать.

Подъехав к дому, Облонский высадил сестру, вздохнул, пожал ее руку и

отправился в присутствие...

XIX

Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с

белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок

из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть

державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая

ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в

карман.

- Успокой руки, Гриша, - сказала она и опять взялась за свое одеяло,

давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь

вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера

сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра,

она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.

Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что

Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и

петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила

сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. "Да, наконец, Анна

ни в чем не виновата, - думала Долли. - Я о ней ничего, кроме самого

хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и

дружбу". Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у

Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе

их семейного быта. "Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она

утешать меня!- думала Долли. - Все утешения, и увещания, и прощения

христианские - все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится".

Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не

хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она

знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о

том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с

ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.

Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и

пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.

Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на

измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и

обняла золовку.

- Как, уж приехала? - сказала она, целуя ее.

- Долли, как я рада тебя видеть!

- И я рада, - слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать,

знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", - подумала она, заметив

соболезнование на лице Анны. - Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, -

продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.

- Это Гриша? Боже мой, как он вырос!- сказала Анна и, поцеловав его, не

спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. - Нет, позволь никуда не

ходить.

Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде

вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.

- А ты сияешь счастьем и здоровьем!- сказала Долли почти с завистью.

- Я?.. Да, - сказала Анна. - Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, -

прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и

поцеловала. - Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.

Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы,

характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.

- Ну, так пойдем к ним, - сказала она. - Вася спит теперь, жалко.

Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна

взялась за поднос и потом отодвинула его.

- Долли, - сказала она, - он говорил мне.

Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь

притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.

- Долли, милая!- сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни

утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!

Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она

пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою

рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого

выражения. Она сказала:

- Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!

И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна

подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:

- Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом

ужасном положении? - вот о чем надо подумать.

- Все кончено, и больше ничего, - сказала Долли. - И хуже всего то, ты

пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу,