Санта действительно существует? - Эрик Каплан

К чему еще мы испытываем смешанные чувства? Если присмотреться, то оказывается, что такие предметы и темы встречаются нам на каждом шагу. Возьмем, к примеру, смерть. Мы любим себя и своих близких, но, когда они умирают, мы перестаем обнимать и целовать их и закапываем тела в землю. Любим мы их при этом или нет? Мистики наверняка скажут, что человек и его тело — разные вещи, что на самом деле люди не мертвы и вообще смерть не имеет значения. Но почему нам так нравилось прикасаться к этим телам, когда они были живы, и почему мы грустим после их смерти? Если мистика утверждает, что смерть любимого человека не должна ничего значить для нас, что умереть для человека — это не больше, чем для букв исчезнуть с экрана, когда я выключу компьютер, и что печалиться по обоим поводам одинаково глупо, то что мистика вообще знает о жизни? Даже утверждение, что мистика помогает нам любить, в этом случае не имеет смысла. Если смерть — всего лишь иллюзия, то почему мы почитаем героя, пожертвовавшего своей жизнью, а не убийцу, который его прикончил? Помогает ли нам здесь логика? Израильский историк Отто Дов Кулька, который ребенком попал в Освенцим, описывает в своих мемуарах «Пейзажи метрополии смерти» (Landscapes of the Metropolis of Death) шутки, которые ходили среди детей в концлагере. Дети говорили, что когда они умрут, то попадут в рай, а потом тамошние власти решат, кого отправить в райские газовые камеры. Могли бы они отреагировать на происходящее более адекватно, если бы применили логику?

Мистика и логика — это безразмерные костюмы, которые подходят каждому. В юморе же мы слышим индивидуальный голос комика. Вот несколько шуток, придуманных юмористом Робертом Шиммелем, который пятнадцать лет боролся с раком (а потом погиб в автокатастрофе).

«Говорят, Бог дает тебе столько, сколько ты можешь унести. Судя по всему, меня он переоценил, потому что я вот-вот сломаюсь под грузом».

«Священник сказал мне, что смерть — еще не конец. Я попросил его повторить это моему дяде, который почему-то считает, будто умер в 1976 году. В свое время он настолько был уверен в данном факте, что нам пришлось даже устроить ему похороны и закопать в землю».

«Один мой друг заявляет, что смерть — это начало нового приключения. Да ладно! То-то я столько раз говорил: “Давно у меня не было приключений. Может, мне умереть? Меня засунут в коробку, как пиццу с пеперони, закопают в землю, забросают грязью, и я смогу гнить там, сколько захочу. Ну что, парни, кто со мной?”».

Шутки Шиммеля позволяют нам почувствовать свое противоречивое отношение к смерти. Мы думаем, что это конец, и боимся, что наши мысли верны, но в то же время надеемся, что все не так.

Но лучшую шутку Шиммеля рассказал мне мой брат, когда ему поставили диагноз «лейкемия»: «У моего сына обнаружили рак, и я подумал: «Хуже и быть не может». А потом рак обнаружили у меня».

Социальные условности требуют, чтобы мы не желали зла другим людям. Если бы наш друг заболел или потерял работу, а мы бы сказали ему: «Ну, слава богу, что это произошло не со мной!» — на нас бы обрушилось общественное осуждение, и очень скоро у нас не осталось бы друзей. Общество ждет от нас, что мы будем радоваться, когда другие люди что-то приобретают, и огорчаться, когда они что-то теряют, но при этом не выражать свое счастье слишком бурно, если что-то хорошее происходит с нами, а не с кем-то еще. Нам нравятся герои и святые, которые посвящают свои жизни служению другим людям. На самом деле это показывает только то, как мы любим, когда нам служат. Если бы ни у кого из нас не было потребностей, мы бы не восхищались героями и святыми. Они вообще остались бы без работы. В мире есть люди, которые больны раком и не могут заплатить за лекарство, потому теоретически каждый раз, когда мы покупаем что-то для себя, а не отдаем деньги этим несчастным, мы ставим собственные интересы превыше их потребностей.

Впрочем, мы все когда-нибудь умрем, и если всю свою жизнь мы будем думать только о себе, то проживем ее довольно ограниченно. Мы не делаем вид, что нам интересны другие люди, — мы и в самом деле о них заботимся. Например, после появления детей в семье мы жертвуем ради них собственными удовольствиями.

С другой стороны, насколько далеко мы готовы зайти? Сможем ли мы пожертвовать собственной жизнью ради спасения детей? Если у ребенка обнаружат рак, будем ли мы готовы забрать эту болезнь себе? Некоторые из нас окажутся способными на подобное, но нельзя заранее определить, кто именно. Когда я представляю себе подобный сценарий в своей семье, то сначала думаю «Не дай бог», а затем понимаю, что, каким бы героем, мучеником и идеальным отцом я себя ни воображал, я не могу быть уверен, насколько эти фантазии воплотятся в жизнь.

Вот почему шутка Шиммеля так хороша. Она заставляет нас взглянуть в лицо противоречию. Нам хочется крикнуть: «Ты что! Нельзя такое говорить! Болезнь ребенка важнее твоих собственных проблем!» Но какая-то часть нашего сознания понимает: «А ведь он прав». Я не герой и никогда не отдавал свою жизнь за других. Максимум, что я отдавал, — костный мозг для спасения своего брата, но это было всего лишь неприятно, не страшнее гриппа. Если бы мне пришлось пожертвовать жизнью, чтобы спасти своего ребенка (например, стать донором сердца, чтобы вылечить его от рака), я бы не засмеялся, услышав шутку Шиммеля. А может, и засмеялся бы, потому что герои и мученики — это не роботы, логическим образом выбирающие оптимальный вариант без всяких эмоций, и не мистики, которые позволяют себя убить, потому что мы едины, а смерть не имеет значения. Как показывает нам Роден в своих «Гражданах Кале», герой должен бороться. Только борьба делает его героем. Он лицом к лицу сталкивается с противоречием между любовью к себе и любовью к своему ребенку. Так что, я думаю, настоящему герою шутка Шиммеля понравилась бы еще больше, чем всем нам.

А вот еще один важный аспект юмора. Как мы помним из стихотворения Клемента Мура, когда Санта смеется, его живот напоминает трясущийся студень или желе. Желе — еще один источник противоречий в нашей жизни, и у комика Сары Сильверман есть отличная шутка на этот счет: «Я как раз слизывала смазку31 с члена моего парня, будто желе с ложки, как вдруг мне в голову пришла мысль: “Господи, я превращаюсь в собственную мать!”»

Ладно, на самом деле я тоже над вами подшутил. Это шутка вовсе не о желе, а о сексе.

Это сложная шутка, состоящая из нескольких слоев. Обычно объяснения сводят на нет комический эффект, но Сильверман настолько хороша, что она в состоянии выдержать такую вивисекцию.

В первую очередь это шутка про матерей. Сексуальны матери или нет? С одной стороны, если не они, то кто? Мать по сравнению с двумя другими классическими ипостасями женщины — то есть с Девой и Старухой32 — разумеется, кажется самой сексуальной. С другой стороны, думаем ли мы о своих матерях в сексуальном контексте? Учитывая, что у каждой из них есть ребенок (вы или я), правомерно было бы утверждать, что хоть раз в своей жизни они приглянулись какому-то мужчине. Но мы не можем постоянно думать о них в подобном ключе. Единственная картинка, которую нам хотелось бы представлять, когда мы слышим слова «мать» и «желе» в одном предложении, — как наша мамочка сидит в кафе и ест десерт.

Во-вторых, это шутка о сексе. Юмор Роберта Шиммеля пользовался популярностью, поскольку у него действительно был рак. Слушатели представляли, что он умирает, и такая мысль пугала и огорчала их. Сара Сильверман оказывает такое же сильное воздействие на аудиторию, потому что любому гетеросексуальному мужчине или лесбиянке эта женщина кажется сексуальной, и когда они представляют, как Сара облизывает чей-то член, то чувствуют возбуждение. А затем она предлагает аудитории представить на своем месте мать, и люди начинают панически гасить возбуждение в своем мозгу. Их нервная система превращается в настоящие американские горки. Для достижения этого эффекта Шиммель использует тревогу от встречи с умирающим человеком, а Сильверман — противоречие, возникающее во время встречи с сексуально привлекательной женщиной, которая оказывается мыслящим человеческим существом и беспокоится о том, как бы не пойти в будущем по стопам собственной матери. Мы одновременно должны представлять ее и секс-бомбой, и этическим философом.

Когда мы испытываем сексуальное возбуждение, нас не волнует, стареем мы или идем по стопам родителей. Вряд ли кто-то может заниматься любовью и в процессе рассуждать о смысле собственной жизни. Но женщина, которая слизывает смазку с члена своего парня, и женщина, которая боится стать похожей на собственную мать, — один и тот же человек. Мы все одновременно сексуальны и моральны, но притворяемся, что это не так. Потому мы испытываем шок, когда узнаем, что Билл Клинтон одной рукой ласкал Монику Левински, а другой реформировал экономику страны. Мы осуждаем президента, чтобы забыть о противоречиях внутри себя, но факт состоит в том, что такова жизнь. Клинтону одинаково нравились и реформы, и занятия любовью с Моникой. Всякий человек, имеющий сексуальный опыт, сталкивался с моментами, когда определенные части тела становились для него важнее мира во всем мире. Попытки в такие моменты обуздать страсть чреваты недовольством партнера и сексуальными расстройствами. Борясь за мир во всем мире, невозможно жить настоящим днем. Наши родители, и их родители, и сам Моисей, и, вероятно, Иисус переживали моменты, когда им куда больше хотелось засунуть свой язык в чей-то рот, чем положить конец расизму, прекратить страдания человечества или сделать мир лучше. Как реагировать на подобные ситуации? Логика — не самый сексуальный подход, а вот юмор позволяет нам принять собственную сексуальность и одновременно наше отношение к ней.