Эксперт № 40 (2014) - Эксперт Эксперт

— Почему вы занялись социологией понятий? Что в этом такого интересного для вас и для науки?

— Я исходил из того, что научная критика советского периода часто ведется на крайне неудовлетворительных основаниях. Как с конца 1980-х критиковали советское? Выбросить и забыть. Критика в форме забвения была господствующей формой выяснения наших отношений с прошлым. Несмотря на ностальгический поворот последнего десятилетия, она и сегодня во многом остается такой. Только если в 1990-е нас призывали забыть советское, то теперь нам предлагают забыть 1990-е и вспомнить «все хорошее» из СССР. Как будто наша связь с этими периодами истории условна, а не телесна. Как будто мы можем политтехнологически эту связь переиграть без серьезных последствий. Чтобы видеть альтернативу этим играм и критиковать прошлое обоснованно, для начала нужно всерьез разобраться в том, что было сказано. Трудность же понимания, среди прочего, состоит в том, что советская история, как и недавняя история 1990-х, произвела избыточный объем высказываний, произнесенных и написанных на варварском наречии.

— Варварском — в каком смысле?

— Непрозрачном, скрывающем само общество. Исходная задача, которую я ставил в книге, — раскодировать смысловую структуру этого новояза, этой нескончаемой трескотни, какой часто кажется публичная советская речь. А для этого — найти соответствия между ключевыми понятиями и теми политическими и социальными силами, что делали их реальностью. К своему удивлению и восторгу, я обнаружил, что это работает: советский публичный порядок становится куда понятнее и вместе с тем перестает укладываться в расхожие клише.

Казалось бы, первым делом следовало взяться за такие понятия, как «социализм», «коммунизм» или «партийность». Но проблема этих предельных категорий в их теоретической и политической перегруженности. Они так часто служили предметом упражнения идеологических виртуозов, что почти утратили различительную силу. Я обошел это препятствие, обратившись к понятиям второго уровня, то есть к тем, которые контекстуально определяли тот же «социализм», сохраняя при этом связь с меняющимся балансом политических и профессиональных сил. Это сразу обнажило масштабные сдвиги. Например, с 1960-х годов отличие социализма от капитализма определялось через «научно-технический прогресс», мирный советский «гуманизм» и «всесторонне развитую личность», наделенную досугом и потребительскими предпочтениями. В 1930-е годы понятийная конфигурация была совсем иной, «социалистический гуманизм», в частности, определялся через ненависть к классовому врагу, а личность отчетливо противопоставлялась коллективу.

Появление и превращения этих понятий на публичной сцене, как и уход с нее, можно объяснить, лишь изучая социальную историю. Так, история понятия «научно-технический прогресс» теснейшим образом связана с интеграцией Академии наук в официальное руководство, ее фактическим превращением в один из центров государственного планирования. С 1965 года в Государственном комитете по науке и технике руководителей из оборонных отраслей сменяют члены Президиума Академии наук. Наука и научное прогнозирование рутинно интегрируются в процессы управления. И в тот же период мы наблюдаем восхождение риторики научно-технического прогресса. Подобно связи «демократии» и «среднего класса» на Западе, понятие «научно-технический прогресс» стягивает признаки социализма в новую смысловую связку. Когда эта связка распадается? Когда в начале 1990-х Академия наук теряет свой статус главного экспертного органа, когда демонтируется институт государственного планирования. За считаные год-два понятие уходит из заглавий книг и статей, из языка официальных выступлений. Режим «реального социализма» уходит с отменой риторики «прогресса».

— Связь времен, как любят говорить, в данном случае связь советского времени с нынешним, в значительной мере ведь поддерживается языком. Если одни понятия вымываются, то эта связь разрывается? Или она приобретает какие-то другие формы?

— Давайте посмотрим, как это происходит с тем же «научно-техническим прогрессом». Казалось бы, в контексте капитализма и демократии на смену ему должен прийти «научный рынок». Но этого не происходит. Вернее, «рынок» присутствует как отдаленное будущее в официальных речах министров и академического истеблишмента. Но центральное место в 1990-е занимает совсем иное понятие, которое с 1970-х выполняло вспомогательную функцию в отношении «прогресса». Это категория «научно-технический потенциал». С институциональной деградацией науки компромиссное понятие «потенциал» отсылает к тому, что нужно сохранять и оберегать. В это понятие вписываются институты, академическая собственность, кадры, компетенции. В данном случае технический, второстепенный термин, лишенный доктринального смысла в советский период, становится главным доктринальным понятием на следующем этапе после политического поворота.

— Он поддерживает связь с прошлым?

— Да, хотя далеко не в очевидной форме. Что касается «всесторонне развитой личности», это очень важное реформистское понятие 1960-х годов, которое приходит на смену «массам» и отчасти освобождает индивида из-под диктата коллектива. В начале 1990-х, вместе с распадом тех институтов, которые генерировали эти понятия и их контекст, происходит очередной сдвиг. «Всесторонне развитая личность» уступает место успешному и платежеспособному индивиду, от которого не требуется всесторонности. Как я обнаружил уже по окончании работы над книгой, связь с прошлым сохраняется в таком фундаментальном секторе, как педагогика, где «всесторонне развитая личность» по-прежнему играет критически важную роль в профессиональной риторике.

Таким образом, разные языки общества, пережившего политический поворот, меняются с разной скоростью. Быстрее всех — язык политики и политических наук, медленнее — социологии, еще медленнее — педагогики.

Если некоторые понятия прошлого сегодня сохраняются, они не воспроизводятся в первозданной чистоте, а переопределяются в новых смысловых конфигурациях. Сегодня в тех же школах одновременно оперируют несколькими кодировками: всестороннего развития личности, индивидуального успеха, официозного патриотизма. Парадокс в том, что соседство этих понятийных логик ведет не к ужесточению выбора, а к росту оппортунизма. Ведь уже в младших классах ученикам приходится говорить сразу на нескольких языках, которые относятся к разным политическим режимам и периодам.

Мечта дала течь Дмитрий Соколов-Митрич

Русский Сан-Франциско или город-крепость, подчиненный интересам военных? Противостояние полярных концепций развития Севастополя становится все более явным

Обычная предвыборная листовка из Севастополя: «Фактически этот человек через людей своей команды вступил в тайный сговор с американскими спецслужбами для того, чтобы сохранить бизнес. Алексей Михайлович, вам не стыдно?!» Алексей Михайлович — это Чалый. Небритый дядька в свитере, в конце февраля возглавивший севастопольский бунт против Киева и сделавший так, что Крым теперь наш. Сегодня Чалый стал главной мишенью в политической борьбе за плоды весенней революции.

После вхождения в состав России двух новых субъектов федерации — Крыма и Севастополя — Алексей Чалый сложил с себя полномочия «народного мэра» и отказался от предложения возглавить город-регион. На место и. о. губернатора Севастополя он предложил президенту кандидатуру вице-адмирала Сергея Меняйло , ожидая найти в его лице единомышленника. Сам же Чалый решил стать кем-то вроде «духовного лидера» города, возглавив для этого новую организацию — Агентство стратегического развития. «По умолчанию разделение полномочий выглядело так: команда Чалого разрабатывает стратегию, законодательное собрание ее утверждает, исполнительная власть исполняет, — говорит Сергей Градировский , советник Алексея Чалого. — Схема, зарекомендовавшая себя в таких передовых регионах России, как Татарстан или Калужская область. Но в Севастополе она дала сбой, который и привел к расколу внутри ЕР».

figure class="banner-right"

var rnd = Math.floor((Math.random() * 2) + 1); if (rnd == 1) { (adsbygoogle = window.adsbygoogle []).push({}); document.getElementById("google_ads").style.display="block"; } else { }

figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure

Русский город XXI века, главная база Черноморского флота РФ, центр генерации национального самосознания, сообщество граждан, в котором установлено главенство справедливости, — таким должен стать Севастополь, по замыслу чаловской команды, в 2030 году. Главные отрасли экономики — приборостроение (сначала военное, потом и гражданское), информационные технологии, туризм, рыбопереработка, элитное виноделие. При условии слаженной работы команды единомышленников эта стратегия должна была, по планам Чалого, уже через три с половиной года вывести Севастополь на профицитный бюджет. Задача такого масштаба пробудила много душ и умов: в ряды «чаловских» косяками потянулись перспективные местные жители, а также успешные выходцы из Крыма.