Энси - Хозяин Времени - Нил Шустерман

— Я заключу это в рамочку и повешу на стенку, вот здесь. — Он указал на стену, украшенную фотками знаменитостей, среди которых были диктор погоды с Пятого канала и Шер. — Представляю, сколько будет разговоров. Следующий!

До этого момента я думал, что мне просто подфартило — уж больно все это отдает сумасшествием. Но ведь сцену наблюдали и другие люди, те, что еще не поели; и мозги у них, может, работали наподобие того высокотехнологичного автомата, который, кстати, когда я шел обратно в школу, выдал мне банку кока-колы в обмен на тот самый игральный жетон, видимо, приняв его за доллар Сакагавеи[10].

Только я открыл банку, как в то же мгновение откуда ни возьмись вынырнул Хови, ну совсем как Шва, и заныл, что, мол, умирает от жажды апокалиптических масштабов.

— Ну пожалуйста, Энси, дай глотнуть! Я аккуратно.

Я долго, со смаком потянул из банки, раздумывая над ситуацией. Затем сказал:

— Сколько дашь?

Дальше я пошел с двумя неделями его жизни.

Есть такая штука, называется «спрос и предложение». Про нее можно узнать на уроках политэкономии или играя в некоторые компьютерные игры, симулирующие цивилизации. Ты можешь взорвать эти самые цивилизации при помощи ядерного оружия, что, правда, забавно только первые пару раз, а потом приедается. Какой смысл тратить три часа на строительство цивилизации, чтобы потом разнести ее на атомы? Эти три часа твоей жизни никогда к тебе не вернутся; а с тех пор как «времяжертвование» стало частью моей повседневной жизни, я начал отдавать себе отчет о времени, потраченном впустую — шла ли речь о лежании на диване за просмотром повторов или о разрушении симулированных цивилизаций. Кстати, когда я приобретал ту игру, она стоила пятьдесят баксов, а теперь ее можно купить за девять девяносто девять. Вот что такое «спрос и предложение». Когда всем и каждому хочется чего-то, а его мало, то оно стоит дорого. Но если оно никому не нужно, то его ценность стремится к нулю. В конечном итоге стоимость той или иной вещи определяют люди, и только они.

Будучи самодержавным Хозяином Времени, я имел полный контроль над индустрией «времяжертвования», то есть распоряжался «предложением»; и теперь, когда выяснилось, что время можно сменять на что угодно, я стал раздумывать: а насколько велик на него спрос?

Долго ждать решения этой задачи не пришлось. На следующее же утро ко мне подошел Плакса Вуди Уилсон со своей девушкой, чтобы загладить возникшие между ними трения.

— Я забыл, что вчера мы собирались встретиться, и Таня здорово рассердилась.

— Я все еще сержусь, — сообщила Таня, скрестив руки на груди и жуя резинку.

— Вот видишь, — вздохнул Вуди. — Ну я и пообещал отдать ей месяц моей жизни. — Он уставился на меня умоляющим взглядом, как будто в моих силах было все исправить.

Наверно, я ясновидящий, а может, гений, или наоборот — моя глупость равнялась их глупости, потому что я был готов к такому обороту дел. Накануне я отпечатал десяток чистых бланков с текстом контракта; оставалось только вписать имена.

Я выудил из рюкзака папку и вынул контракт... вместе с сертификатом, удостоверяющим получение мной одной недели жизни в качестве платы за транзакцию.

— Да, раз уж мы этим занялись, — сказал Вуди, — отстегиваю месяц Гуннару тоже.

Таня разрисовала свой сертификат сердечками и закатала его в пластик, после чего вывесила на доске объявлений на зависть всему миру. С этого момента любой парень, не подаривший своей девушке месяц жизни, гулял в одиночестве. Меня завалили работой. Мало мне было одной романтической коммерции, так еще постоянно обращались и другие ребята с транзакциями типа «время = наличка»:

— Брат сказал, что уступит мне большую комнату в обмен на месяц жизни...

— Я раскокал соседское окно, а заплатить за ремонт нечем...

— А это можно подарить на бар-мицву?

Новый бизнес процветал, старый — с месяцами, отданными Гуннару, тоже; комиссионные так и сыпались на меня со всех сторон. За несколько дней я накопил тридцать собственных недель, которые и обменял на всякую всячину: от пакетика чипсов до поездки из школы домой на мотоцикле за спиной его владельца-выпускника. Я даже приобрел подержанный iPod, за который отвалил три недели.

Не стану отрицать: на неизбежной кончине Гуннара я сколотил приличный капиталец. Я мучился совестью за бесстыдную эксплуатацию его смерти без разрешения хозяина, но оказалось, что Гуннар не только не возражал, но даже обрадовался.

— Беда любит компанию, но власть она любит гораздо больше, — процитировал он Айн Рэнд. — Если моя беда обладает властью изменить твою жизнь, я счастлив.

Короче, думаю, дело в шляпе. Он был счастлив в своем несчастье, а это ведь гораздо лучше, чем быть несчастным несчастливо. Гуннар, пожалуй — самая оптимистичная из жертв депрессии, которых я когда-либо знал.

Но даже при этом я не мог рассказать ему о своих фантазиях. Некоторыми мечтами лучше не делиться. Тут такое дело: вы не вольны выбирать, о чем мечтать, и иногда фантазии эти не очень красивы. Бывает, такого себе навоображаешь — в страшном сне не приснится. Пример? Да вот хотя бы когда ты наяву представляешь себе какую-нибудь отвратительную ссору, которой не было, но которая, возможно, произойдет в будущем. Или когда воображаешь себе вообще что-то несусветное — например, подземный карстовый провал. Некоторое время назад в новостях рассказали про дырку в земле, образовавшуюся под домом где-то не то в Боливии, не то в Болгарии. Жил да был один тихий поселок, и вдруг в одно прекрасное утро скрипят и трещат стены, а потом земля разверзается и дом со всеми домочадцами проваливается на сто футов под землю, где его подхватывает и уносит подземная река, о которой никто не знал, кроме парочки умников из местного университета. Умники лет тридцать писали предупреждения, но разве их бумажки вообще кто-нибудь когда-нибудь читает?

Ну вот, сидишь ты и воображаешь, как этот самый провал проваливается прямо под твоим домом. Представь себе: просыпаешься однажды утром, идешь в душ и только-только вытерся, как земля поглощает все твое жилище; и тогда тебе, замотанному в полотенце и тонущему в подземной реке, приходится решать, за что цепляться: за полотенце вокруг бедер или за жизнь, то есть чтобы тебя не смыла напрочь подземная река?

В своих фантазиях ты всегда остаешься жив — как правило, один-одинешенек; и все кончается тем, что ты рассказываешь репортерам душераздирающую историю о том, как отчаянно ты пытался спасти своих близких, но те оказались не такими стойкими и сильными, как ты.

В моих нынешних фантазиях мне рисовались похороны Гуннара. Я на кладбище, идет дождь, потому что во время похорон всегда льет как из ведра и зонтики всегда черные. Интересно почему? Куда деваются веселенькие цветастые? Или те, что сделаны в виде Винни-Пуха? Ладно, я отвлекся. Стою, в одной руке угнетающе черный зонт, а в другой — Кирстен, которую я утешаю. Ради нее я сохраняю присутствие духа, и это сближает нас еще больше... Ах да, я, конечно, скорблю, но стараюсь этого не показывать, и мое горе выдает лишь скупая мужская слеза, скатывающаяся по мужественной щеке. Затем кто-то просит меня сказать что-нибудь. Я выступаю вперед и, не в пример реальной жизни, без единой запинки произношу речь, которая заставляет всех улыбнуться сквозь слезы, а Кирстен — зауважать меня еще больше. На этом месте я выдергиваю себя из бреда. Мне противно, что в моих фантазиях самое важное лицо на похоронах Гуннара — это я.

За какую-то пару дней я напечатал столько контрактов, что у меня вышла вся бумага, а дареное время продолжало сыпаться как из рога изобилия. Ученический совет, не желающий смириться с тем, что какой-то плебей вроде меня обходится без них, вывесил на дверях своего офиса большой картонный термометр и обязал меня каждый день подавать рапорт, сколько времени было собрано для Гуннара, чтобы они могли поставить на термометре отметку. Цель была пятьдесят лет, потому что тогда Гуннар дожил бы до шестидесяти пяти. Ученический совет посчитал глупостью давать ему время сверх установленного пенсионного возраста.

— Удивительно, какими щедрыми становятся люди, узнав, что ты умираешь, — промолвил Гуннар, когда я вручил ему очередную стопку месяцев.

— Что слышно от доктора Г.? — спросил я. — Есть хорошие новости?

— Доктор Г. такой уклончивый, — ответил Гуннар. — Говорит, все будет хорошо, пока все не станет нехорошо.

— Ободряюще, ничего не скажешь.

Я призадумался. Что лучше: чтобы твоя болезнь была почти без симптомов или все же чтобы у нее была их целая куча — тогда ты хотя бы знаешь, насколько близок к могиле?

— Ну, во всяком случае, — несмело заметил я, — губы у тебя пока еще не посинели.

Гуннар пожал плечами. Его слегка шатнуло — наверно, голова закружилась, как с ним это часто бывает.