Михаил Булгаков в Художественном театре - А. Смелянский

Фраза идет рефреном и превращается затем в символ фатально-неудержимого хода истории. Как контраст окружающему безумству возникает в исколотой памяти больного мир Дома, культуры, уюта, воплощенный в известных нам образах: «…пианино раскрыто, и партитура „Фауста“ на нем… Он играл на пианино, все брызгал золотой сноп, и голос был жив и смеялся».

В рассказе, по существу, дан весь эмоциональный и смысловой план не только романа «Белая гвардия», но и двух будущих пьес — «Дни Турбиных» и «Бег».

В 1927 году молодой филолог Л. Гинзбург записывает в дневнике впечатление от А. Ахматовой, которая «явно берет на себя ответственность за эпоху, за память умерших и славу живущих». Тут же отмечено, что такого рода претензии могут вызвать раздражение, но это уже «дело вкуса» 14.

Надо полагать, что вне подобного ощущения, без такой внутренней установки вообще невозможно явление крупного писателя. Роман Булгакова, по его собственному позднейшему свидетельству, порожден «великими усилиями» встать на более высокую точку зрения и показать историю «интеллигентско-дворянской семьи, брошенной волей непреклонной исторической судьбы в лагерь белой гвардии, в традициях „Войны и мира“». Замысел был воспринят и оценен внимательными современниками. М. Волошин, прочитав две части романа в журнале «Россия», недаром вспомнит о дебютах Толстого и Достоевского. Речь шла не о формальном влиянии, но именно о масштабе поставленных писателем задач.

Такого же рода задачи видели и в сатирической прозе автора «Дьяволиады». «Булгаков пытается стать сатириком нашей эпохи», — с чувством изумления обнаруживал критик журнала «Книгоноша» в 1925 году.

Роман Булгакова создается не в безвоздушном литературном пространстве. «Ответственность за эпоху, за память умерших и славу живущих» берут на себя многие писатели, рожденные революцией или открывшие в ней источник небывалой творческой энергии. Рядом с книгой Булгакова появляются первые вещи Вс. Иванова, Л. Леонова, А. Платонова, А. Фадеева, К. Федина, М. Зощенко, Ю. Олеши, В. Катаева. Выходят «Голый год» Б. Пильняка, «Сестры» А. Толстого, «Конармия» И. Бабеля. Книгу за книгой выпускает И. Эренбург. Повесть Булгакова «Дьяволиада» и «Железный поток» А. Серафимовича выходят под обложкой одного альманаха. В разгар работы над «Белой гвардией» В. Шкловский выпускает «Сентиментальное путешествие. Воспоминания, 1918–1923».

Мемуары В. Шкловского изучены Булгаковым, судя по всему, внимательно и с пристрастием. Образ их автора введен в художественную ткань романа. В «Сентиментальном путешествии» рассказано о киевских событиях, о том, как погибал город, как «засахаривали» машины, которые должны были город отстаивать. В. Шкловский сложно строит литературную личность автора мемуаров, пытаясь исторически обосновать собственную биографию. Образ автора — образ человека, который может все принять: «я внашиваюсь в любую обувь». В гражданской войне распыляется биография интеллигента, которую нельзя собрать в исповедь. «Интеллигент человек с судьбой Душечки. Я то бежал по вспаханному полю в атаку, за Россию, то боролся с с-р, против большевиков, то, подчиняясь какой-то вне меня, всегда вне меня лежащей воле, дрался с Врангелем на Днепре или арестовывал добровольцев в Киеве» 15.

В начале 1922 года О. Мандельштам в статье «Конец романа» даст теоретическое объяснение трудностей жанра: «Композиционная мера романа — человеческая биография, а ныне люди выброшены из своих биографий, как шары из биллиардных луз».

Спустя восемь лет, в совершенно иной исторической ситуации, младший товарищ Булгакова по «Гудку» Ю. Олеша запишет в «Чукоккале» сходную мысль: «Теперь главное:…беллетристика обречена на гибель. Стыдно сочинять. Мы, тридцатилетние интеллигенты, должны писать только о себе. Нужно писать исповеди, а не романы».

Булгакову было тридцать лет, когда он начал писать роман, в котором собственная биография как форма «личной жизни в истории» стала средством понимания и развертывания важнейших надличных коллизий времени. Булгаков не умел быть «Душечкой», не хотел «внашиваться в любую обувь». Книга построена на желании собрать и осмыслить «распыленную» биографию человека и вернуть ее не только как композиционную меру романа, но и как меру самой жизни. «А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко».

Небу жарко не стало. Роман никакого существенного влияния на современную ему литературу и общественное сознание оказать не смог. Журнал, в котором печаталась книга Булгакова, потерпел крах, так что недопечатанную третью часть автору пришлось дать мхатовским актерам в машинописи.

«Роман свой считаю неудавшимся, хотя к замыслу относился очень серьезно», — запишет со слов Булгакова П. С. Попов через несколько лет. Неудача была не только в том, что недопечатали. В самом замысле книги таилось неустранимое противоречие, питавшееся реальной исторической ситуацией. Это противоречие Булгаков выносил к читателю в редких по простодушию и напряженнейшей лирике авторских отступлениях, напоминающих «лирические отступления» любимейшей книги Гоголя.

«Заплатит ли кто-нибудь за кровь?

Нет. Никто.

Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава, заплетет землю… выйдут пышные всходы… задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет.

Никто».

Развязывая концы и начала, автор «Белой гвардии» предлагал человечеству в финале романа обратить свой взгляд на звезды и с этой, более высокой точки зрения понять бессмысленность вражды и ненависти. «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»

Книга заканчивалась вопросом, который никто не услышал и даже не смог прочитать.

19 января 1925 года автор «Белой гвардии» начинает без всякого театрального заказа, по собственному почину набрасывать пьесу по материалу еще недопечатанного романа. Проблемы, воплощенные в прозе, должны были заново воплотиться в объективной, отделенной от автора форме драмы.

3 апреля 1925 года Булгаков получает записку от режиссера МХАТ Бориса Ильича Вершилова. На бланке Второй студии карандашом изложена интригующая просьба прийти в театр и поговорить о «ряде дел», могущих быть «любопытными» театру и автору 16. О каком деле шла речь в здании на Тверской улице, 22, ныне не существующем, догадаться не трудно. Булгакову было предложено инсценировать роман «Белая гвардия». Уговаривать его не пришлось: пьеса уже существовала в первоначальных набросках…