История одного замужества - Валерия Вербинина

– Ваш ребенок слишком чувствителен, другой такой потери он может не пережить…

Ергольский никогда не охотился; уступая друзьям – хотя бы тому же Чаеву, – он мог для виду пойти на охоту, но сам всегда почему-то мазал и никогда не попадал в цель. И сейчас, насмешливо щуря глаза, он слушал рассуждения журналиста о сегодняшней охоте, в которые тот пустился, чтобы сменить тему.

– Ей-богу, если б мы жили в первобытном обществе и кормились бы только тем, что ловили сами, ты бы и недели не протянул, – объявил Чаев.

– Слава богу, что мы не в первобытном обществе, – отозвался писатель. – И потом, с чего ты взял, что я бы помер с голоду? Я бы пригласил тебя…

Он хотел сказать, что Чаев сумел бы наловить дичи за двоих, но журналист понял его иначе.

– Э, э, скажите пожалуйста! И ты бы слопал своего лучшего друга? Вот езди после этакого в гости!

Расхохотавшись, Ергольский объяснил, что имел в виду совсем другое, но Чаев настаивал на своей версии.

– Что ж, по крайней мере, часть меня перепала бы Антонине Григорьевне…

– Да ну вас! – сердито отозвалась та, складывая вышивание.

– Что, неужели Матвей Ильич все съел бы и не поделился? – дразнил ее журналист. – Ну хоть печень бы отдал… или сердце…

– Жестокий ты человек, Жора, – вздохнул Ергольский. – Как будто не знаешь, что тот, кто захочет тебя съесть, подавится…

– Да-с, – с показным смирением подтвердил Чаев, выколачивая трубку, – многие пытались, пытались и…

– И только зубы обломали.

– Ну не без того, не без того, милостивый государь!

Антонина Григорьевна удалилась – вероятно, отдать какие-то распоряжения прислуге, и мужчины остались под кленами одни. Второй мангуст вынырнул из травы, повертелся возле Ергольского, который рассеянно погладил его по голове, и убежал в дом.

– Как у тебя с этой… Ириной Петровной, кажется? – нерешительно спросил Ергольский, чтобы чем-то занять затянувшуюся после ухода жены паузу. – Которая еще писала статьи о моде…

– Никак, – хмыкнул Чаев. – Она вышла замуж за отставного генерала и, кажется, счастлива…

У импозантного журналиста было много увлечений и, в общем, то, что Матвей Ильич в своих романах именовал «бурной личной жизнью». Ергольский же бурь не одобрял и вообще по характеру был однолюбом. Обычно он избегал касаться личных тем, но сейчас все же не удержался и негромко заметил:

– Жениться бы тебе, Жора…

– Я женюсь в пятьдесят лет, – отозвался его собеседник. – А до той поры я хочу пожить для себя.

– Глупости все это – устанавливать для себя какие-то сроки да еще им следовать, – проворчал Ергольский. – И потом, кому ты будешь нужен в пятьдесят лет?

Без сомнения, на языке у Чаева уже вертелся хлесткий ответ, но он так и не прозвучал, потому что в саду вновь возникла расстроенная Антонина Григорьевна, за которой шагал следователь Игнатов.

– Матвей, тут к тебе… – проговорила она, волнуясь. – В «Кувшинках» произошло убийство, представляешь?

Признаться, едва услышав слова жены, Ергольский тут же почему-то подумал: «Ободовский?» – так, словно только лощеного актера могли там убить; но когда Иван Иванович ввел присутствующих в курс дела, писатель так растерялся, что даже забыл предложить следователю сесть (это сделала Антонина Григорьевна). Что же касается журналиста, то он распрямился и весь обратился в слух, явно движимый профессиональным интересом.

– Вот, не угодно ли: приезжаешь в мирный край, думаешь отдохнуть, и тут – такая оказия… Как ни крути, Панова ведь известной актрисой была, придется мне писать о ней, раз я оказался поблизости… обстоятельства, так сказать… и о расследовании, как же без этого…

Однако Игнатов пропустил мимо ушей этот намек на то, что не худо бы ему держать себя скромнее, не то Чаев так его пропечатает в своей газете, что Ивану Ивановичу мало не покажется. Для начала следователь решил прояснить один весьма интересующий его вопрос:

– Скажите, Матвей Ильич, почему вы придумали Евгении Викторовне именно такую смерть, какую описали вчера?

– Почему – что? – нервно переспросил Ергольский.

– Почему вы описали именно эти обстоятельства? Я имею в виду, гостиная… револьвер с перламутровой рукояткой… труп в кресле – ведь откуда-то это должно было взяться?

Сейчас начнется, невесело помыслил Чаев. Он отлично знал, что его друг терпеть не может рассуждать о том, откуда берутся его сюжеты.

– Она попросила, чтобы ее не душили, – мрачно промолвил писатель. По правде говоря, он ощущал себя сейчас крайне скверно – как будто самый мерзкий персонаж из его книг, которого он считал лишь творением своей фантазии, вылез из печатного листа, глумливо ухмыльнулся и сунул кукиш прямо ему под нос. – Понимаете, ведь этот разговор возник случайно… Все воспринимали его как шутку!

– Все, кроме одного человека, – мягко поправил Игнатов. – Боюсь, он-то как раз воспринял ваши слова очень серьезно… Однако я не услышал ответа на мой вопрос.

– Простите?

– Если Евгению Викторовну не должны были задушить, почему вы не придумали… не знаю… что ее зарезали кинжалом? Кинжалом с рукояткой, инкрустированной рубинами, например. Или что она утонула в озере?

– Не знаю. Не знаю! – с раздражением повторил писатель. – Понимаете, это был экспромт… Может быть, я подумал что-то вроде того, что такая театральная обстановка придется ей по душе. То есть я не думал, так сказать, осознанно… И я совсем не хотел ее обидеть, потому что некоторые люди обижаются, если сказать, что кто-то хочет их смерти, пусть даже в виде шутки. Например, Клавдия Петровна на меня обиделась, я знаю…

– Когда Евгения Викторовна стала спрашивать, почему ее убили, ее муж еще так странно на тебя посмотрел… – подала голос Антонина Григорьевна.

– Что? – Ергольский резко повернулся в сторону жены. – Ах да… Я чуть было не сделал глупость, не сказал, что все случилось… случится из-за ревности… Пришлось прибегнуть к театральным интригам, чтобы объяснить убийство, хотя этот мотив, прямо скажем, не так уж и интересен…

Глава 9. Некто

– То есть изначально вы хотели предложить версию, в которой госпожу Панову убивает кто? Муж или любовник? – допытывался следователь.

– Нет, все совсем не так прямолинейно. – Ергольский поморщился. – Подозревать должны были их обоих, потому что только у них есть мотив. В конечном итоге выяснится, что было третье лицо, которое питало тайную страсть к госпоже Пановой.

– И кого вы собирались назначить на роль этого лица?

– Никого. Я не успел дойти до этого места… мне пришлось предложить совсем другую версию. И Евгения Викторовна загорелась этой идеей…

– Вот как?

– Да, она спросила, не хочу ли я написать пьесу на этот сюжет… Но я не пишу пьес.

Игнатов кивнул, словно такое положение вещей его вполне устраивало, и задал следующий вопрос – о том, кто мог слышать рассуждения Матвея Ильича по поводу убийства.

– Все, кто находился в гостиной.

– И больше никого?

– Не думаю, чтобы… Кто еще мог там быть? Слуги? Но у наших слуг нет привычки подслушивать под дверями…

– Может быть, кто-нибудь был в саду?

– Понятия не имею. Я смотрел только на своих слушателей. Понимаете, только по лицам людей можно понять, интересует их история, которую ты рассказываешь, или нет…

Журналист вздохнул.

– Очень жаль, что ваша прислуга не имеет привычки подслушивать и что в саду не было посторонних, – многозначительно уронил он. – Потому что это означает, что все мы находимся под подозрением.

– Георгий Антонович, вы шутите? – вырвалось у Антонины Григорьевны.

– Боюсь, что господин Чаев верно изложил суть проблемы, – заметил следователь. – Потому что воплотить фантазию Матвея Ильича в жизнь мог только тот, кто ее слышал.

– В этом месте твоих романов все обычно разражаются возмущенными восклицаниями, – вставил журналист, обращаясь к другу. – А заодно, как правило, выясняется, что ни у одного из подозреваемых нет алиби. Когда, кстати, произошло убийство?

– Судя по всему, между полуднем и двумя часами с четвертью. Вскрытие еще не делали.

Услышав слово «вскрытие», Антонина Григорьевна содрогнулась.

– С утра мы с Матвеем Ильичом отправились на охоту, – объявил Чаев, насмешливо косясь на следователя. – Вернулись, когда стало совсем припекать, после двенадцати.

– В половине первого, – вставила Антонина Григорьевна. – Я смотрела на часы.

– Чем вы занимались потом? – спросил Игнатов.

– Потом? Потом… погодите-ка… Мы перекусили на скорую руку, а потом я был у себя, читал газеты.

– Один?

– К вашему сведению, милостивый государь, я еще не разучился читать, – парировал журналист. – Да, я был один.

– А вы, Матвей Ильич?

– Я правил роман.

– Тоже один? Никто при этом не присутствовал?

– Разумеется, нет! Что за вопрос!

– Матвей Ильич не может работать, когда в комнате находится кто-то еще, – пришла ему на выручку жена.