Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Подали чай в чашечках из тонкого китайского фарфора и миндальные бисквиты. После обмена новостями Джон посвятил Аду в свои раздумья:

– О чем он может писать? Что он знает? Ведь его жизненный опыт ничтожен. Некоторый интерес могут представлять впечатления, полученные во время его длительных путешествий, да, пожалуй, и история их взаимоотношений.

К его радости она ответила:

– Я не только согласна, чтобы эта история неудачного брака и попытка выхода из создавшегося невыносимого положения была описана, но и попытаюсь поведать о чувствах женщины в подобной ситуации. Что же касается твоих путевых впечатлений, так это сейчас модная тема. Колонии с разных сторон освещены в творчестве Редьярда Киплинга и Фрэнсиса Брет Гарта, Роберта Льюиса Стивенсона и Джозефа Конрада. Красоты Индии и тихоокеанских островов, тропические джунгли и южные моря давно стали привычным фоном, на котором разворачивается действие.

– В задуманной мною сборник рассказов, – делился своими планами Джон, – я предполагаю включить заметки о своих путешествиях, а также остросюжетные повести. Так, в «Депрессии» будет описан реальный случай, происшедший на клипере «Торренс», а прототипом героя послужит Конрад. В «Идее Дина Денвера» мною придумана история, в которой герой освобождает женщину из-под власти мужа-тирана, убив его на дуэли в пещере в Азии, а следы содеянного стирает забивший гейзер. А в заключающей сборник новелле «Полубоги» мне бы хотелось коснуться проблемы безысходности положения влюбленных, которые не могут соединиться. В ней будет рассказано о молодой паре, тайно проведшей несколько недель на курорте и которая должна вернуться в Лондон. Что-нибудь в таком роде: «Ушел в небытие месяц чудесной гладкой жизни вдвоем, протекший в саду отдохновения. Завтра означало конец жизни, завтра должен был померкнуть солнечный свет. Завтра она расстанется с лучшей частью самой себя и снова поплетется за торжествующей колесницей насмешливой, всеразрушающей судьбы, завтра она снова вернется в заключение, к постылому спутнику и тщетно, тщетно будет биться о прутья решетки. Для него вернуться означало отдать себя во власть легиону сомнений, опасений, терзаний, к жизни в осаде, когда на каждом шагу подстерегает опасность, к недремлющей, неизбывно жестокой судьбе, к существованию, полному уныния и голодной тоски». Сейчас я не вижу для них другого пути избежать страданий, кроме ухода в небытие. Я отправлю их на прогулку в горы, а на обратном пути возница заснет, и экипаж вынесет на железнодорожный мост, где все погибнут под колесами курьерского поезда.

– Печальный рассказ, – заметила Ада, – да и прочитанный тобой отрывок выглядит слишком патетично и выспренно. К тому же я думаю, что возможно другое решение проблемы. Но довольно об этом.

И Джон понял, что она способна на смелый решительный поступок и не согласна мириться с судьбой.

Это произошло в самом начале осени 3 сентября 1895 г. Было еще очень тепло, почти жарко, что нередко случается в это время в Лондоне, но светский сезон в середине августа после роспуска парламента закончился, и Вест-Энд с его роскошными скверами, огромными площадями и обычно оживленными торговыми улицами выглядел совсем пустым.

В то время Джон, хотя больше времени проводил в родительском доме, снимал частные апартаменты в Челси на Глиб-плейс в студиях Кедра 2 недалеко от Южного Кенсингтона, где жила Ада. Челси имел репутацию несколько богемного района, которая особенно закрепилась за ним после создания в 1891 г. «Клуба искусств Челси».

В тот день Ада пришла в платье по последней моде с пышной юбкой и высоким корсажем из муслина светло-желтого цвета в гармонии с цветовой гаммой дня, какая бывает только в начале сентября, когда солнце уже не печет, а ровным светом заливает теряющие свою летнюю пышность деревья, отливающие золотом скошенного поля, серебристо-зеленые взгорья, луга с золотистой горчицей. Джон, как всегда, залюбовался ею. В ее лице была живость, доброта, что-то светлое и стремительное, эта манера быстро поднимать глаза и смотреть открыто, с невинным любопытством, за которым ничего нельзя было прочесть; но когда она опускала глаза, казалось, что они закрыты: так длинны были темные ресницы. Полукружия широко расставленных бровей с небольшим изломом к виску чуть-чуть спускались к переносице. Чистый лоб под темно-каштановыми волосами; на маленьком подбородке ямочка, матовый цвет кожи совершенного овала лица. Словом, от нее нельзя было отвести глаз. Никогда еще она не выглядела такой прелестной, такой элегантной, никогда в ней так не чувствовалась порода, как здесь, в гостиной Джона, комнате с белыми стенами и с темной мебелью из мореного дуба, в которой были развешены репродукции его любимых картин.

Джон явно ждал ее. Сидя в полированном кресле с пышными подушками в домашнем светло-сером костюме, он докуривал сигару. На турецком ковре, на низеньком столике, покрытом вышивкой в восточном вкусе, был расставлен темно-синий с золотом кофейный сервиз, а на блюде в виде раковины лежали ее любимые пирожные, тарталетки и круассаны, а также специально заказанные для нее – он знал об этой ее любви к французским сладостям – кругленькие и пузатенькие пирожные, называемые Petites Madeleines (мадлены), формочками для которых как будто служили желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков.

– Никогда не устаю любоваться твоими копиями прерафаэлитов, – проговорила Ада, беря чашку и откусывая кусочек мадлены.

– Да, здесь мы, англичане, – ответил Джон, – самостоятельно сделали новаторский шаг, не оглядываясь на французов. Казалось бы, именно от них в живопись пришли такие новые направления, как работа на пленэре Барбизонцев или импрессионизм, причем во Франции, как ни в какой другой стране, смена направлений не отражается так ярко.

– Но нельзя отрицать, что творчество таких английских художников, как Констебл, Бонингтон, Кром и Тернер, оказало влияние на импрессионистов. А ты знаешь, что еще во время франко-прусской войны Клод Моне, Сислей и Писсаро приезжали в Лондон, чтобы познакомиться с их картинами.

– Безусловно, Констебл являлся одним из самых ярких предшественников импрессионизма, а в пейзажах Тернера есть уже все позднейшие находки импрессионистов. Тем не менее, – закуривая сигару, после некоторого размышления произнес Джон, – ими такой подход, как направление в живописи, оформлен не был. Другое дело прерафаэлиты. Как тебе хорошо известно, в 1848 г. Уильям Хант, Джон Неретт Миллес и Данте Габриэль Россетти, испытав влияние сочинений Раскина, решили объединиться в «Братство прерафаэлитов». Видим на репродукциях указание на принадлежность художника к этому сообществу в виде букв «P.R.B.». Осознав кризис идеалов Высокого возрождения, они обратились к итальянскому искусству XV века. Даже на репродукциях видно, что образцами для них послужили произведения выдающихся живописцев кватроченто – яркая, насыщенная палитра, подчеркнутая декоративность в сочетании с жизненной правдивостью и чувством природы. Посмотри на мою любимую «Грезу» Россетти или его «Невесту», а вот «Офелия» Миллеска и его же «Осенние листья» и «Марианна». А теперь обернись, пожалуйста, это мое последнее приобретение «Паоло и Франческа» Джорджа Фредерика Уоттса. Когда мы с тобой посещали его студию на Мелбери-Роуд, картина растрогала тебя до слез. В освещенной тусклым светом студии ты стояла у нее, стиснув на груди руки, захваченная трагизмом этого полотна. Поражала безмерная трагедия мужчины и женщины, которых кружит в пространстве неукротимый и неутихающий вихрь. Безмерная мука и сострадание к любимой отражались на его лице, неугасимая любовь светилась в его затуманенном взоре; в ее лице, тоже страдающем, было полное томления доверие к любимому. И мы поняли, что это аллегория на нас; в картине раскрывалась правда жизни, выражались все ее радости и сопутствующие ей страдания, бесконечное движение и торжество любви.

Ада неотрывно смотрела на репродукцию и слушала его как завороженная. В глазах обоих стояли слезы. Внезапно, повернувшись к нему, она дотронулась пальцами до его лица, нежно, но настойчиво ощупала волосы, лоб и глаза, повела руку дальше – по скулам вниз, к подбородку и назад, к губам и по прямому носу обратно к глазам.

– Поцелуй меня, Джон, – она обвила руками его шею, и губы их встретились. Поцелуй этот длился долго… Сердце ее задрожало легкой необъяснимой дрожью, и она всем телом прижалась к нему…

Джон понимал, что они не смогут пожениться, так как Ада была замужем если и не фактически, то юридически. Он осознавал те решимость и внутреннюю свободу, какими обладала Ада, ставшая его любовницей. И как это ни унизительно, они, по крайней мере первое время, должны будут скрывать это.

Эти мысли не давали ему спать, и так как Джон все равно не мог заснуть, несмотря на позднюю ночь, он вышел из своего дома в Челси и пошел к реке. У него было такое настроение, когда бессознательно тянет на простор – в луга, леса, к рекам. Человек одинок, когда любит, и одинок, когда умирает; никому нет дела до человека, целиком погруженного в собственные переживания; но ведь и ему, Джону Голсуорси, ни до кого, кроме нее, нет дела. Он стоял на набережной и смотрел на звезды, сверкающие сквозь ветки платанов, время от времени вдыхая теплый неподвижный воздух. Думалось о всяких мелочах, просто ни о чем; но какое-то сладостное чувство поднималось в его сердце, и легкий трепет охватывал все тело. Он сел на скамейку и закрыл глаза – и сразу увидел лицо, ее лицо! Один за другим гасли огни в домах напротив; улыбка то появлялась на его губах, то исчезала. Легкий ветерок подымал волны на реке.