Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

«Сэр Эдвин Голсуорси», – громко объявил мажордом, и в зале появился щеголеватый чисто выбритый джентльмен с почти голым черепом, длинным кривым носом, полными губами и холодным взглядом серых глаз, смотревших из-под прямых бровей. Подвижный, как птица, и похожий на развитого не по летам школьника, он подошел к отцу и вложил в его ладонь кончики своих всегда холодных пальцев и быстро отдернул их. Отец мельком взглянул на своего титулованного брата, который, будучи директором нескольких компаний, совершенно законным путем нажил солидный капитал, и пробормотал: «А, Эдвин, как поживаешь?».

– Скверно, – с надутым видом ответил он, – последнюю неделю чувствую себя очень скверно, не сплю по ночам. Доктор никак не разберет, в чем дело.

«Мистер Роберт Голсуорси», – снова выкрикнул мажордом, когда вошел еще один его дядя. Джон заметил, какой у дяди Роберта высокий лоб и свежий цвет лица – свежее, чем у остальных братьев отца, но глаза были такие же светло-серые.

В бархатном кресле сидела тетя Элиза, самая старшая из сестер отца. На лбу у нее были уложены седые букли – букли, которые, не меняясь десятилетиями, убили у членов семьи всякое ощущение времени. Тетя Элиза слегка покачивала головой. По ее старческому лицу с орлиным носом и квадратным подбородком пробежала дрожь; она стиснула свои худые паучьи лапки и переплела пальцы, как бы незаметно набираясь силы воли. Взгляд ее был снисходителен и строг. Она сильно сдала за последнее время. Круглые стального цвета глаза старой леди уже заволакивались пеленой, как глаза птиц. Они смотрели на двух других своих братьев. Около рояля стоял крупный осанистый человек, два жилета облекали его широкую грудь – два жилета с рубиновой булавкой вместо одного атласного с булавкой бриллиантовой, что приличествовало менее торжественным случаям; его квадратное бритое лицо цвета пергамента и белесые глаза сияли величием поверх атласного галстука. Это был Уильям Голсуорси. У окна, где можно было захватить побольше свежего воздуха, стоял отец новобрачного Фредерик Томас Голсуорси. Как и Уильям, Фредерик был более шести футов роста, но очень худой. Он стоял, как всегда сгорбившись, и хмуро поглядывал по сторонам. В его серых глазах застряла какая-то тревожная мысль, от которой он время от времени отвлекался и обводил окружающих быстрым беглым взглядом; запавшие щеки с двумя параллельными складками и выдававшуюся вперед чисто выбритую длинную верхнюю губу обрамляли густые пушистые бакенбарды.

Кроме представителей старшего поколения на приеме присутствовали и их дети – многочисленные кузены и кузины Джона Голсуорси. Были также и его две незамужние сестры Лилиан и Мейбл. Скромно, но изысканно одетые: Лилиан была как бабочка – крошечная и очень нежная, а Мейбл отличалась роскошными золотисто-рыжими вьющимися волосами и решительным личиком. В глазах обеих светился интеллект, и в манерах отражалась истинная интеллигентность. Они сразу почувствовали в своей новой кузине Аде Голсуорси родственную душу, а впоследствии, познакомившись поближе, сумели оценить и ее начитанность, и музыкальный талант. В свою очередь, они произвели на Аду самое хорошее впечатление. Джону стало ясно, что они будут подругами.

Какой праздничный вид имеет парадная зала, думал Джон. Да, его родители умеют устраивать приемы. Множество восковых свечей горело в хрустальных канделябрах, и большие зеркала в золоченых рамах и блестящий паркет отражали эти созвездия. Вдоль стен стояли мраморные столики с вазами из золоченой бронзы и громадные позолоченные стулья, расшитые шерстью.

Поток гостей увеличивался, и мамаши рассаживались вдоль стен, более подвижная публика вливалась в группы танцующих. Все юноши были чисто выбриты и отличались той оживленностью, которая с некоторых пор была в таком ходу среди Кенсингтонской молодежи; друг к другу они относились весьма благодушно; у них были пышные галстуки, белые жилеты и носки со стрелками. Носовой платок каждый прятал под обшлаг. Они двигались с непринужденной веселостью, отказавшись от традиционной торжественной маски танцующего англичанина. Они танцевали с безмятежным, очаровательным, учтивым выражением на лице; подпрыгивали и кружили вихрем своих дам. Вальс следовал за вальсом, пара за парой проносилась мимо Джона, с улыбками, смехом, обрывками разговоров; или же с твердо сжатыми губами и с взглядом, ищущим кого-то в толпе; или тоже молча, с еле заметной улыбкой, с глазами, устремленными друг на друга. И аромат бала, запах цветов, волос и духов, которые так любят женщины, подымался душной волной в теплом воздухе весеннего вечера.

Гости были приглашены к столу, и все двинулись в столовую, где каждому заранее уже было отмечено его место. Громадный палисандровый стол освещался стоящими в ряд высокими серебряными канделябрами, в свете которых, точно звезды, мерцали хрустальные бокалы, отливающие рубином, и блестело изысканное серебро сервировки. Стол украшали также невысокие букеты цветов в специальных вазах и парадный фарфоровый сервиз – настоящий Вустер.

Обед начался в молчании. В молчании был съеден суп – прекрасный, хотя чуточку и густоватый. Подали рыбу – чудесную дуврскую камбалу. Несколько необычно смотрелась кефаль. Ее, доставленную издалека в идеальной сохранности, сначала поджарили, затем вынули из нее все кости и подали во льду, залив пуншем из мадеры, согласно рецепту, известному очень ограниченному кругу людей.

Джон давно усвоил, что их семейные обеды следовали определенным традициям. Так, на них не полагалось подавать закуску. Ему было неизвестно почему, и он мог лишь предполагать, что запрет этот был вызван желанием подойти сразу к сути дела. Тишину изредка прерывали замечания такого рода: «Шампанское сухое!» – «Сколько ты платишь за херес? По-моему, он слишком сухой».

После второго бокала шампанского над столом поднимается жужжание, которое, если отмести от него случайные призвуки и восстановить его основную сущность, оказывается не чем иным, как голосом Фредерика Томаса Голсуорси, рассказывающего какую-то историю. Жужжание долго не умолкает, а иногда даже захватывает ту часть обеда, которая должна быть единогласно признана самой торжественной минутой пиршества и наступает с появлением «седла барашка».

Так было и в этот раз. Сэр Эдвин Голсуорси, улыбаясь и высоко подняв свои прямые брови, стал рассказывать, что этим днем ему посчастливилось провести план использования на Цейлонских золотых приисках одного племени из Верхней Индии – заветный план, который удалось наконец протащить, несмотря на все трудности, так что теперь он чувствовал вполне заслуженное удовлетворение. Добыча на его приисках удвоится, а опыт показывает, как дядя Эдвин постоянно твердил, что каждый человек должен умереть, и умрет ли он дряхлым стариком у себя на родине или молодым от сырости на дне рудника в чужой стране, это, конечно, не имеет большого значения, принимая во внимание тот факт, что перемена в его образе жизни пойдет на пользу Британской империи. В способностях сэра Эдвина никто не сомневался. Поводя своим орлиным носом, он сообщал:

– Из-за недостатка двух-трех сотен таких вот людишек мы уже несколько лет не выплачиваем дивидендов, а вы посмотрите, во что ценятся наши акции. Я не в состоянии заработать на них и десяти шиллингов.

Джону было противно слушать подобные высказывания, по помрачневшим лицам некоторых гостей, включая своих сестер и Аду, он понял, что и им неприятна столь циничная болтовня. Но никто не хотел скандала, и разговор переключился на «седло барашка».

Каждая ветвь семьи восхваляла баранину только из одной определенной местности: отец превозносил Дартмут, Фредерик – Уэльс, Уильям – Саусдаун, Роберт – баранину, привезенную из Германии, а Эдвин утверждал, что люди могут говорить все что угодно, но лучше новозеландской ничего не найдешь. Но все они считали, что в этом сочном плотном блюде есть что-то такое, что делает его весьма подходящей едой для людей «с известным положением». Джон, как и многие другие молодые члены семьи, прекрасно обошлись бы и без баранины. Когда спор о седле барашка подошел к концу, приступили к тьюксберийской ветчине. По маленьким тарелочкам разложили французские маслины и русскую икру. На десерт подали яблочную шарлотку, немецкие сливы и клубнику со сливками. После десерта джентльмены встали, и дамы покинули столовую. Мужчины закурили сигары, и им подали турецкий кофе в эмалевых чашечках, ликеры, коньяки. Беседа мужчин стала более непринужденной и откровенной, и только дядя Фредерик, как обычно, повторял: «Я ничего не знаю. Мне никогда ничего не рассказывают». Наконец, тостом в честь Ее королевского величества королевы Виктории обед был завершен.

В отличие от Джона, который последующие несколько лет провел в длительных путешествиях и попытках овладеть профессией юриста, его сестры Лилиан и Мейбл оставались в Лондоне и все больше сближались со своей новой родственницей Адой. Мейбл и Ада даже одно время брали уроки музыки у одного учителя. Брак Ады и Артура оказался трагически неудачным, и Ада рассказывала сестрам о своих страданиях. Те, в свою очередь, пересказывали брату кое-какие подробности их супружеских отношений. Впечатлительный и эмоциональный, Джон не мог не сочувствовать попавшей в беду молодой очаровательной женщине. Сестры же рассказали ему и о ее детских и юношеских годах, которые не были более счастливыми.