Набор преисподней (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

Стах улыбается. Перечитывает несколько раз. Представляет, как тонкие Тимовы пальцы проглаживают сгибы — и создают птиц.

— Что ты тут делаешь?

Стах, пойманный с поличным, вздрагивает. Прячет улыбку, говорит с прищуром и вызовом:

— Использую книжки не по их прямому назначению. Так и доложите, — и забирает Ремарка с собой.

— Рыжий, ты куда это книгу понес?

— В зал для отчетности.

— Читальный.

— Это одинаково.

— Чтобы тебя терпеть, никакого шоколада не хватит.

— Мое — не требует.

— Это ненадолго.

А я не верю в предопределенность. Иначе все теряет смысл. Что бы ты ни делал, это не имеет значения — ты окажешься там, где нужно.

Наверное, твои родители, как мои бабушка с дедушкой.

А зачем ты складывал журавлей?

Не совсем понимаю, что может быть стыдно рассказывать. Я люблю готовить и мыть посуду. Сойдет? А.

IV

Кажется, Тим понял слишком буквально его: «Дождусь», — как призыв к сиюминутному действию. Замирает в зале для отчетности, подходит медленно под удивленным взглядом, садится на соседнюю парту, вперед, вполоборота, кладет руки на высокую мягкую спинку офисного стула — и подбородок на них. То поднимает, то опускает взгляд. Слишком медленно и рассеянно.

— Сдал?

— У-у.

Стах пододвигает к нему записку. Тим берет лист в левую руку, не отнимая край от стола, читает. Отвечает последовательно, после каждого абзаца:

— Я сомневаюсь, что хоть что-то имеет смысл.

— Почему?

Пожимает плечами.

— Бумажный журавлик — это символ мира. Мне однажды подарил одноклассник. Года два назад…

— Зачем?

— Была причина.

— Логично, — усмехается.

— А я не люблю… ни готовить, ни посуду мыть, ни убираться.

Тим откладывает лист и возвращает руку на спинку стула. Замирает. Молчит. Стах наклоняется ближе.

— Ты физикой пришел заниматься?

— Боже, нет… — Тим устало ужасается.

— А что тогда?

Тим пожимает плечами и не сознается. Стах прикусывает губу. Опускает голову, чтобы не светиться — в смысле не раскрываться, но все равно светится — в смысле радости.

— Куда ты исчез в конце четверти?

— Прогуливал.

— Почему?

— Ну… наверное, так проще…

— Не учиться?

— Не ходить.

— А как у тебя с другими предметами, не с физикой?

— Ничего…

— Даже с алгеброй?

— Ну, трояк стоит — и ладно…

— И с геометрией?

— Боже… — слабо хмурится.

— Хуже, чем черчение?

— Не настолько.

— Но по химии у тебя пять?

— Не по физкультуре же.

— А по физкультуре что?

— Не знаю… Я не появлялся на ней с сентября.

— Как тебя еще не выгнали?

— Пытаются.

— Таскают по педсоветам?

— Угу.

— И как там, на педсоветах?

— Как в стае голодных стервятников.

— И оно того стоит? Прогуливать? Лишняя нервотрепка.

— Может, это меньшее из зол…

— А какое большее? Твои одноклассники?

Тим опускает ресницы, ковыряет стул. Ему все время нужно чем-то занять руки — это тоже невроз. Наверное, самый распространенный.

— И за что они тебя? Кроме того, конечно, что ты — это ты.

Тим тянет уголок губ:

— Ты мне скажи. Я прямо перед тобой.

— Не понял.

На несколько секунд Тим застывает растерянно и поднимает взгляд. У Стаха в этот момент самое честное лицо на свете. Озадаченное. Как на физике. Когда он выписывал формулы. Тим слабо усмехается и стихает.

Стах почти ложится на парте, подперев подбородок кулаком, и смотрит на Тима пристально, с жадностью художника. Тим спрашивает у него шепотом:

— Что?

— Пытаюсь понять.

— Если смотреть, не поможет.

— А что поможет?

Тим не знает, стихает. Улыбается.

Софья так их, дураков, и застает. Фыркает на них:

— Ну что, дождался свою физику?

— Ты мне скажи, физика. Пока прямо перед мной.

Тим тушуется и отворачивается. Стах, как очнувшись, промаргивается на черный затылок, трет глаза пальцами. Выпрямляет руки, касаясь стула впереди. Тянется пару секунд. Потом обходит ряд и подсаживается за парту.

— Ты подрался?

— Ерунда.

Они опять не замечают Софью, ей приходится уйти. Она бросает почти обиженно:

— Рыжий, с тебя шоколадка.

— Четыре, — а у него приступ щедрости. — Я подарил только одну из шести. А вторую вы скоммуниздили.

V

Стах задержался на два часа. Мать истерит и ходит по квартире кругами, и спрашивает, в чем дело. Она бросает что-то вроде: «Мы его теряем». Все это похоже на нелепый медицинский сериал из тех, что она любит смотреть, только без медицины, хотя в этом доме каждый по-своему лечит.

Хуже всего, наверное, то, что Стах не уболтал Тима ни на физику, ни на еще одну встречу.

«Зачем же ты пришел сегодня?» — а Тим, как обычно, пожал плечами, как будто это сойдет за ответ. Может, у него было свободное время. Может, он не хотел домой. Может быть все что угодно. Стах устал в этом копаться, поэтому решил: пусть идет, как идет. Даже если Тим снова молчит.

========== Глава 15. Побег из номера один ==========

I

Читал «Капитанскую дочку». Застыл на фразе: «странное сцепление обстоятельств». Не могу вспомнить, а как — по-другому? И понимаю, что мне просто больше никак не нравится, как будто иначе не было.

А еще мне это приходится писать на уроке. Не могу дома. Там все время кто-то ходит. В чем смысл собственной комнаты, если не можешь побыть в ней один?

У тебя большая семья? А.

По-другому — «стечение» и, наверное, это что-то стихийное, не то что «сцепление». Сейчас «сцепление» — это, кажется, больше механическое? Что-то, что можно контролировать… Мне «стечение» больше нравится.

Я запомнил из «Капитанской дочки» короткий эпизод, когда Гринев приезжает в Белогорскую крепость, а там не грозные бастионы, не высокие башни — деревушка, не храбрый гарнизон, а инвалиды, а из артиллерии — пушка, забитая мусором. Я читал и знал: это про меня, только не понимал почему.

Всегда пишу один, не могу на уроке.

Я живу с папой. Т.

Наверное, мне не нравится поддаваться. Судьбе, течению и что там еще? Человек должен сам себя строить, себя и свою жизнь.

Ты здесь Гринев или Белогорская крепость?

А где твоя мама? А.

Стах выводит «мама» и медлит, прежде чем поставить инициал. Это так странно звучит. Когда не к ней, а о ней. Почему-то он мысленно называет ее «матерью». И в обычном разговоре. И отца бы уже не смог назвать «папой». Даже не помнит, когда в последний раз к нему обращался.

А есть такая категория людей, чтобы они не строили, не разрушали? Наблюдали? Кажется, я бы тогда вписался…

Наверное, крепость, «крепость», которая деревня… А я искал сходство с Гриневым… Получается, как ни крути, я в литературе — неодушевленный.

Папа говорит, что уехала. Она шлет мне подарки и никогда не пишет. Т.

Стах долго перечитывает последнее предложение. Пытается представить, что мать уехала и не держит с ним связи. Сюрреализм. Он сочиняет ответ целый день. И отвечает только на следующий: