Знакомая варежка (Повести и сказки) - Валентина Чаплина

Виктор Ильич бреется. От тёти Наши уже пахнет нафталином. Нафталин — это их семейный праздничный запах, потому что в праздники тётя Наша надевает своё самое нарядное платье, которое очень любит Виктор Ильич. И это платье тщательно охраняется от моли нафталином. В праздники с утра оно проветривается.

Ерошке, так же как и всем, не спится, не лежится, не сидится. Но он лежит и сидит, сидит и лежит, лежит и сидит. И от этого можно сойти с ума.

Нога всё такая же километровая или чуть-чуть покороче. Но сейчас ещё ничего. Сейчас все ребята здесь, в доме. Ероша слышит их. А вот когда все уйдут на улицу Карла Маркса, на площадь Ленина, чтобы пройти мимо трибуны, на которой будет стоять он, наш земляк, герой-космонавт, тогда уже совершенно невозможно будет жить на белом свете. При мысли об этом Ероша замирает и холодеет. Вот и сейчас лежит на спине неподвижно, как неживой. Глаза большущие и сухие. Они широко открыты, но ничего не видят. В них — горе. Огромное мальчишеское горе, больше которого ничего невозможно себе представить. Тогда, во дворе, когда рассказывал ребятам о золотозубой, было больно, обидно, горько, и он открыто при всех, даже при девчонках, плакал, стоя во весь рост. А сейчас — глаза сухие и горячие. Горе вошло в них и выпило все слёзы, и от этого само стало ещё больше.

Весна играет-играет за стеной, а он даже этого не слышит.

Мальчишки всего мира мечтают поглядеть на космонавта в жизни. И вот он приезжает. А ты… лежишь. Ну, куда сунешься, если у тебя нога длиной в целый километр! Не оставишь же её дома, пока будет демонстрация?!

На кровати чистая белая рубашка и пионерский галстук. Выглаженные, будто новые. Он наденет их. Он один тут будет лежать в этой рубашке и галстуке в то время, когда они пройдут по площади. И ему будет казаться, что он вместе с ними в колонне шагает обеими ногами мимо трибуны. Может быть, ветер в то время залетит в комнату и будет развевать галстук, словно в такт его шагам. Залети, ветер, залети.

Герман вошёл к Ерошке и испугался:

— Ты чо?

А тот даже не улыбнулся, только кивнул, здравствуй, мол. И всё. На Германа огромной железной плитой навалилась вина перед другом и давит, давит, давит, дышать не даёт. Он вплотную к кровати:

— Это я виноват, что ты лежишь. Если б я тогда… побежал за тобой… нога бы цела была… эх… Это я…

— Чего треплешься! — сердится Ероша. — Как бы ты побежал, если не мог. Я теперь знаю, что такое нога.

— Ты знаешь, а я не знаю, потому что я… Потому что я…

Вот-вот и он скажет всё про себя, но в комнату входит Алёша с другими ребятами. Все в белых выглаженных рубашках и алых галстуках. Нарядные, праздничные, радостные. И Весна с ними такая же, как они, нарядная, праздничная, радостная. Нет, наверно, не такая же, а ещё нарядней, ещё праздничней и ещё радостней, чем все остальные. Они глядят на Ерошку и всё понимают. Алька с Весной переглядываются, Весна толкает его в бок.

— Ерош, — говорит тот, — а хочешь мы, вот я и… Весна или ещё кто-нибудь с тобой останемся, а?

— Идиоты! Ненормальные! — Ерошка даже подскочил на кровати. Зелёные угольки вспыхнули. — Треснуть бы вас сейчас всех по башкам, чтоб дураками не были! Эх! Я же с вами, всё равно с вами! Вот! — и он, даже не стесняясь Весны, сдирает с себя майку, надевает выглаженную рубашку, завязывает галстук. — Вот видите? Я же с вами! Там! И с ним!

А угольки горят! А галстук пылает пионерским жарким костром! И все понимают, что прав Ерошка! Он будет вместе с ними, хоть и останется здесь. А потом они ему всё-всё подробно расскажут.

Вошла тётя Наша, от неё чуть-чуть ещё пахнет нафталином.

— Ерошенька, ты должен видеть Николаева! Сейчас тихонечко, все вместе переправим тебя на наш балкон. Он выходит на проспект, и ты будешь смотреть.

Ребячье неожиданное «ура» раскатилось по всему дому. Жильцы всех квартир взглянули на часы и в окна. Им показалось, что герой-космонавт уже едет по проспекту. Но до одиннадцати ещё было ой-ой-ой-ой, сколько времени. До одиннадцати ещё ждать и ждать.

И почему это так бывает: самый простой выход иногда ищешь, ищешь и никак не можешь найти, а он рядом, вот он, и нечего долго искать. И как это никто не додумался до тёти Нашиного балкона?

И вот Ероша уже на балконе. Какой тут ветер! Какой тут праздник! Какая тут замечательная жизнь, на этом балконе! Внизу — людское море. И это море поёт. И цветы, цветы, цветы… Дома, как и люди, тоже весёлые и нарядные. Они нарядились во флаги, во флажки, в портреты, в лозунги, в цветы. И липы надели яркие платья — золотые и пёстрые, жёлто-зелёные. Кажется, что и дома и липы поют. И букеты поют.

А сколько людей! Нет, это не море, это больше, чем море. И разве только внизу? Просто невозможно было себе представить, что в нашем городе столько людей. Ими полны все тротуары, все окна, все балконы, все крыши. Да, да, крыши. Туда, конечно, лазить нельзя. Об этом знают все и в первую очередь мальчишки. Но что делать, если с крыши героя можно увидеть раньше, чем с земли?!

Фотоаппараты, фотоаппараты, фотоаппараты… Маленькие, большие — всякие. Неужели у людей в городе столько фотоаппаратов? Чудеса прямо!

Ерошка счастлив. Её Величество лежит на вышитой подушке и о себе кричит не очень громко. Гораздо громче поёт радость в груди. Алый флаг, привязанный к балкону, бьётся на ветру около самого Ерошкиного лица. И пионерский галстук тоже бьётся вместе с флагом. И все смотрят туда — туда, по проспекту вверх, откуда должен ехать он, хотя ещё далеко до одиннадцати. И флаг и галстук тоже рвутся туда, вверх по проспекту. И липы встают на цыпочки, чтобы лучше было видно героя.

Ребята ушли. Они сейчас уже стоят где-то в колонне. А Ероша даже раньше их увидит космонавта.

Музыка-музыка, песни-песни, цветы-цветы…

На тротуаре среди народа — Валерия Константиновна. В руках георгины и гладиолусы. Ерошка улыбается: увидала бы золотозубая, сколько добра зря пропадает. Цветы — это товар, за который деньги платят. А тут даром погибает. И вдруг Герка, запыхавшийся, хватает Ерошу за плечо.

— Тихо ты, тихо, — ахает тётя Наша, — ногу не задень!

— Ты что? Почему не в колонне?

— А я… Я ещё успею. Я бегом. Я уже там был, — оправдывается Герман. — Я не могу там стоять… Я должен тебе сказать… Я больше не могу молчать…

Виктор Ильич смотрит на ребят, потом на часы, потом на тётю Нашу, и они «на минуточку» уходят с балкона. Теперь Герке совсем легко говорить.

— Никакая нога тогда у меня не болела. Я струсил. Я испугался Васьки и не побежал за тобой.

Ерошка серьёзный, насупился, силится понять, как это можно бросить товарища.

Вдруг Весна и Алька лезут на балкон.

— Мы увидели, что Герка побежал, догадались, что к тебе. И за ним. Вы что такие ненормальные?

Ерошка молчит, а Герман не может молчать:

— Вот если хотите, раздружите со мной. Все! Насовсем! Только я всё равно не смогу раздружить. Я вас раньше чудными считал. А разве вы чудные? Вы обыкновенные ребята, а вот я… Знайте всё, что я… я тот самый… (Как трудно выговорить эту правду. Он и не знал, как неимоверно тяжело говорить о себе такое. Ведь только сказать одно слово, а потом будь что будет. А может быть, легче будет? Но как трудно даётся это «легче»). — Я тот самый Кубыш, про которого вам Башмак рассказывал. (Ух ты, наконец выговорилось. Как гора с плеч.)

— Что? — Ероша и Алька хлопают глазами.

А Весна даже бровью не повела, даже не моргнула.

— Спятил ты, что ли? Какой ты Кубыш? — не верят ребята.

— Кубыш! Вот честное пионерское, Кубыш!

— Не смей честное пионерское пачкать! — взрывается Ероша.

— А он не пачкает, — спокойно говорит Весна, — я знаю, он Кубыш, ну и что такого?

— Ты знаешь? — Герка ошеломлён. — Башмак сказал?

— Нет, это я Башмаку сказала, чтоб он тебя больше так не называл.

— А откуда ты знаешь?

Весна пожимает плечами.

— Не знаю, откуда знаю. Ещё когда ты кричал: «Я не с Дальней улицы!» — я уже тогда догадалась.

Ох, уж эти догадливые девчонки! И вдруг радость охватывает Герку. Значит, она знала и не раздружила! Счастливыми и вопрошающими глазами смотрит он на Ерошку. А тот уже ему руку протягивает.

«Ну, какое мне дело, как тебя раньше звали, ведь я знаю, какой ты сейчас, и больше мне ничего не надо, — говорят Ерошкины глаза. — Ну, струсил, ну, бывает иногда такое. Главное, что не утаил, а признался. Сам. Дружба сильнее! Она перевесила», — это уже говорят и глаза и руки.

— А вы знаете, что такое кубышка? — неожиданно спрашивает Весна.

Зачем она портит хорошее настроение? Сейчас и вдруг такой вопрос. Будто никто не знает, что такое кубышка. Но Весна не та девчонка, чтобы портить настроение. И она объясняет:

— Кубышка — это жёлтая кувшинка. У неё листья красивые, овальные, по воде плавают. А знаете, какие у кувшинки цветы? Жёлтые, как маленькие солнышки! Это кубышка. Я в книге по ботанике читала.