Знакомая варежка (Повести и сказки) - Валентина Чаплина

И Герман неожиданно оборачивается. То ли услышал, то ли почувствовал спиной. Оборачивается, видит запыхавшегося Ерошу, но не останавливается. Продолжает идти, а расстояние теперь между ними сокращается. Сокращается. Сокращается. И вот уже Ерошкина рука берёт себе Геркину руку. Берёт властно, навсегда. Так и идут к Красной площади быстро, словно боятся куда-то опоздать. Молча идут. Да нет, не молча. Разговаривают руки. Они очень хорошо говорят друг дружке простые и нужные слова. И нечего зря трепать языками. И так всё очень здорово ясно и понятно.

Всё вверх дном

Вечер. Только что прошёл дождь. Машины топчут колёсами весёлые фонарные огни, а они не гаснут, всё так же весело горят и купаются в лужах. У них ещё не закрылся купальный сезон.

Ероша и Герка идут по мокрому асфальту, по расплывшимся витринным огням. На днях дядю Петю взяли в больницу. Ему лучше. «Спасибо космонавтам, — говорит дядя Петя, — если б не они, лежал бы ещё пластом. Они мне дух подняли, а в каждой болезни — это самое главное для выздоровления».

У Ероши теперь масса свободного времени. Сегодня два раза днём был у отца, а сейчас пошли вместе с Геркой, но их не пустили: «Вы что, с ума спятили? Ночь на дворе!» И спятившие с ума теперь топчут витринные огни пятками.

Приехал Башмак. К Ероше с Алькой он ещё не приходил, а Герка был у него. Команда, для которой Башмак покупал вещи, выиграла матч по волейболу. Ура!

Башмак теперь всё время копается в памяти, кто же мог взять деньги? Он так был уверен в Кубыше-ворюге, что ни на кого другого не думал. В тот день заходил к нему и Васька Свист. Только был очень мало, наверно, одну минуту. Стрельнул глазами-полосочками вокруг и смылся. И, главное, он знал, что до него в комнате был Кубыш.

— Это же самая верная улика! — обрадовался Герка, когда Башмак сказал ему об этом. — Эх, Башмак ты, Башмачина. Калоша ты, а не Башмак. Конечно, он и украл. Надо искать Ваську.

А поди найди. Тогда приходил во двор, высвистывал Кубыша, а теперь будто сгинул с белого света. Может, увидел мирных Башмака и Герку вместе, почуял неладное для себя и на глаза не показывается.

А ребячьи ноги топчут огни на мокром асфальте. Каждый думает о своём.

— Ерош?

— Мм?

Герка наступил носком на мокрый фонарь:

— Как ты мог мне двадцатку дать? Отчего поверил?

— Ненормальный ты. А чего мне не верить? Что ты Кубыш какой-нибудь, что ли?

Герка уже не видит весёлых огней, у которых ещё не закрылся купальный сезон. Фонари почернели. «Значит, если все узнают, что он Кубыш… Что тогда будет?»

После той сцены во дворе с тёткой Грушей и его отцом Герман боялся, как бы ребята не отвернулись от него. А они — ничего. Так же, как и раньше. Они понимают, что тётка — это тётка, а не сестра, и отец — это отец, а не брат. И нельзя с ними подраться, ни дать им подзатыльник, ни подставить подножку, ни заорать на них. Они старше. Их надо слушать и молчать. Но если бы они были такие, как дядя Петя, тётя Наша или Виктор Ильич! Как бы хорошо тогда было их слушать!

Теперь, когда проходят по двору Геркины отец или мать, то ребята здороваются с ними не так, как раньше. Герка и не знал, что одно и то же слово может быть таким разным. «Здравствуйте» — в нём может звучать: «Как мы рады вам! До чего хорошо, что вы пришли! Не уходите со двора! Пожалуйста. Побудьте с нами». И «Здравствуйте» может говорить — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

— Гер, зайдём к папкиному товарищу, работают вместе. Скажем, что папка хорошо себя чувствует. Эх, он и рад будет!

Герман молча кивает. И они сворачивают в переулок. Потом на другую улицу, потом в другой переулок.

Тут хозяйничает темнота. Свет только из окон, но они занавешены, и поэтому темноте вольготно тут живётся. Света из занавешенных окон она никогда не боялась. Он слаб. А её вечный враг — электрический фонарь на столбе — здесь разбит хулиганами.

Под ногами грязь голос подаёт. Чавк-чавк. Ей тоже тут хорошо, тем более после дождя. Это она от удовольствия чавкает. Поговорить хочется, а переулок тихий, прохожих нет и нет. Наконец вот дождалась.

Вдруг Ерошка останавливается. Из открытой форточки — музыка. Скрипка. Она не пускает от себя, держит, не даёт идти. Ерошке кажется, что скрипка поёт о солнце и синем небе, о девчонке с золотыми косами и огромными глазами. И вот уже вокруг больше нет темноты и грязи. Над головой синее небо, яркое солнце и где-то рядом девчонка, у которой глаза синее неба и косы ярче солнца.

Герка дёргает Ерошу за рукав. И Ероша начинает понимать, что музыка уже кончилась, и скрипка молчит. А ведь он всё ещё под солнцем и синевой. Но вот он уже видит и темноту вокруг и слышит, как разговаривает грязь. Но это неважно. Всё равно в нём поёт солнце и синева. Он идёт и улыбается в темноте. Идёт и улыбается. Идёт и улыбается.

Вдруг опять останавливается, как вкопанный. Прислушивается.

— Девчонка ревёт, а? Слышишь?

— Не.

— Всхлипывает. Да не здесь, а на другой улице. Сзади. Айда посмотрим, — и Ероша резко поворачивается назад.

— Чего ты суёшься? — ворчит Герка. — Девчонки всегда ревут. Шлёпнулась в темноте и ревёт. Тебе-то что? — а сам идёт за Ерошей. — Ищи её, эту девчонку, как найдёшь?

А она замолчала, не слышно, как всхлипывает. Ребята остановились, не знают, куда идти. И вдруг на соседней улице тоненько и жалобно:

— Ма-а-а-ма-а…

Ерошка прыг-прыг через дорогу, как на крыльях, и уже далеко от Германа. Если б не белая рубашка, темнота уже схапала бы Ерошку. А сейчас Герка видит мечущееся, светлое пятно. И за ним.

— Ма-а-ма-а, — словно котёнок, пищит девчачий голосок совсем близко.

— Эй, ты где? Чего ревёшь?

Ерошка вертит головой. Из занавешенного окна свет не свет, что-то белёсое. И в этом белёсом видно — девчонка прижалась к забору, будто влипла в него. И пищит. А больше… никого нет. А она стоит и пищит.

— Ты чего размяукалась? — Ерошка уже улыбается. Он думал, что девчонку обидел кто. — Заблудилась что ли в темнотище? А? Говори адрес, проводим.

А она не говорит и мяукать перестала, только вытаращила перепуганные глаза.

— Ты что, онемела? Только что мамкала, а теперь язык отнялся?

Девчонка мотает головой, дескать, нет, не отнялся. Но всё равно молчит. А глаза всё ещё перепуганные. До смерти. «Тут что-то не так, — чувствует Ероша. — Не заблудилась она». Он оглядывается вокруг. Никого. Темнота. Только Герка сопит рядом.

Ероша берёт девчонку за руку. А рука твёрдая, напряжённая, будто деревянная палочка, и на конце железный кулачок. Сжала со всей девчачьей силой и не разжимает. Пальцы, наверно, побелели или даже посинели, только сейчас не видно.

Ерошка осторожно держит эту деревянную палочку.

— Ты что это, а? Чего испугалась? — голос у него добрый, мягкий, совсем не Ерошкин. Герка и не знал у него такого голоса.

В другой руке у девчонки сетка с батоном. Вытаращенные глаза смотрят то на Ерошку, то на Герку и вдруг часто-часто-часто моргают. Будто они вначале забыли, что умеют моргать, и совсем не моргали, а теперь вспомнили и навёрстывают упущенное.

И Ерошке и Герке ясно — девчонка сейчас заревёт. Заревёт на всю улицу. И она действительно начинает реветь, только не на улицу, а на две, нет, на четыре улицы и все их переулки. Герка затыкает уши и с кислой миной переминается с ноги на ногу. А Ероша терпеливо ждёт. Когда-нибудь она же должна передохнуть? И правда, вот рёв уже с перерывами, сначала коротенькими, потом подлиннее. И в этих перерывах ещё не совсем понятные зарёванные слова.

— Он… в магазине… видел у кассы, как я сдачу… И за мной… Отнимал…

Ребята поняли — какой-то негодяй подглядел в магазине, что девчонка получила сдачу, пошёл за ней и, когда она осталась одна, в тёмном переулке стал отнимать деньги.

— Ушёл гад! — с досадой крикнул Ероша уже своим обычным Ерошкиным голосом. — А какой он, помнишь?

— Помню. Маску надел чёрную, а я всё равно узнала…

Она поднимает свой неразжимающийся железный кулачок и зачем-то трясёт им в воздухе.

А рядом стоит дерево. Большое коренастое и такое же лохматое, как Ерошкина голова. У дерева чудной толстый ствол. А сейчас что-то в этом стволе не так. Девчонка напряжённо смотрит на ствол. Она хорошо знает это дерево да и весь переулок, потому что с рождения тут недалёко живёт. Ствол ещё толще стал и чудней. Отчего?

— Ой! — визжит девчонка.

Визг штопором вонзается в уши, сверлит барабанные перепонки, самую их середину. И в это время от толстого древесного ствола отделяется тонкий ствол, живой чёрный ствол, с двумя чёрными руками, чёрными ногами, чёрной головой и… ныряет в темноту. Но Ерошка (ух, и молодец этот рыжий зеленоглазый Ерошка!) мгновенно прыгает за ним туда же в темноту и хватает его. Он и сам ещё не соображает, что подвернулось ему, то ли рука, то ли нога, но он хватает его, и оба падают в грязь.