Знакомая варежка (Повести и сказки) - Валентина Чаплина

— Ты что? — спрашивает дружинник, и все смолкают.

Ероша молча закатывает вверх грязную штанину. В том месте, где кончается голень и начинается ступня, худая Ерошкина нога стала совсем не Ерошкиной. Она теперь толстая, неподвижная и неуклюжая. Ерошка с удивлением смотрит на эту толщину.

— Ого, как разнесло! — говорит дружинник весёлым голосом, — врачу надо бы показать. Скачи на одной ножке до мотоцикла, живо слетаем в скорую.

Ерошка отрицательно качает головой. Сначала надо здесь всё закончить. Дружинник-слесарь говорит:

— Вы, ребята, пока тут больше не нужны. Адрес ваш я знаю, если понадобитесь, вызовем. Обязательно вызовем. А от мотоцикла не отказывайся.

— Спасибо.

Зелёные глаза с тревогой смотрят в чёрные пуговичные и извиняются, что так провинились.

— А можно нам вдвоём на мотоцикле? У него тоже нога ещё хуже моей болит. Он только терпеть умеет, а я заорал, как сумасшедший.

— Не хуже, — бурчит в пол Герка, — моя уже не болит.

— Знаем мы вас, не болит, — говорит весёлый дружинник. — А ну, скачите оба. На двоих две здоровых ноги!

И Ероша скачет, а Герка идёт и… даже не хромает.

— Только вы нас не в скорую, а домой, — просит Ероша, — у нас там лучше всякой скорой есть — тётя Наша.

— Ваша?

— Ага, Наша, совсем наша, — улыбаются ребята.

Две ноты по очереди

За балконом идёт дождь. Дождь идёт. Идёт. Разве у дождя есть ноги? Нет у дождя ног, а он всё равно идёт. А у Ерошки есть ноги, целых две, а он не может идти. То лежит, то сидит на кровати, а никуда не идёт. Нельзя идти. Ерошке спеленали одну ногу туго-претуго. И она, как какое-то противное Его Величество, покоится на вышитой тётиной Нашиной подушке. Кажется, что нога стала ужасно длинной. Куда ни повернись — везде эта нога. И больше ничего не чувствуешь, только эту ногу. Она мешает. Хочется отделить её от себя, хоть на время. Поскакать на одной. На здоровой. Передохнуть. Ну, а потом опять, если уж так случилось, то можно и потерпеть. А она не отделяется от тебя. Она всё время при тебе, нога-ножища длиннющая.

Боль, правда, уже не такая, как тогда в штабе дружины. Кажется, что той боли кто-то взял и подпилил зубы. Они стали короче и тупей. Но они ещё все целы. Все до единого. Даже тётя Наша и та пока их не может вырвать.

Вот если бы мама была жива… Ероша долгим грустным взглядом смотрит на мамину карточку, которая стоит на столе в коричневой полированной рамке. Мама улыбается, глядит на Ерошу и молчит. Ероше кажется, что если бы она сейчас вошла в комнату, то при ней нога не посмела бы болеть.

Идёт дождь. А зубы жуют… Но вдруг… зубы остановились, словно боль раскрыла рот и не шевелит челюстями. Ерошка улыбается и сам не замечает этого. Он лежит и не знает, что он улыбается. И рот улыбается, и глаза, и щёки, и нос. Что же это такое? Нет, это не мама вошла, она не может войти, потому что её давно уже нет на свете. Это за стеной Весна заиграла Чайковского. Она теперь часто играет. Гораздо чаще, чем раньше, когда у Ероши не было Её Величества ножищи. Ероша не просит Весну об этом, она просто сама играет и всё.

А музыка имеет страшную силу над рыжим лохматым зеленоглазым Ерошкой. Кажется, она может с ним сделать всё, что захочет. Он никогда никому не говорил об этом, а Весна знает. Откуда знает? И как это девчонки умеют всё знать? Удивительно!

Жаль, что Чайковский писал свои вещи с концами. Ерошке хочется, чтобы они длились всё время и никогда не кончились. Но вот он опять остался наедине со своей ногой.

Ему захотелось позвать Весну и сказать ей… что-нибудь… Но он её не зовёт и знает, что не позовёт. Он ещё никогда в жизни не называл Весну ни Весной, ни Милей. Если говорил с ней, то без всякого обращения, просто поворачивался и говорил. А имени её вслух при ней не произносил никогда. Он и сам не знает — почему. Других девчонок зовёт, а Весну не может. В школе называет её только по фамилии.

Она его тоже в школе — по фамилии, а дома никак. Или он забыл? Нет, не забыл. Не называет. И от этого как-то тревожно и хорошо. Пусть не называет. Если назовёт, то, наверно, сразу всё изменится. Станет хуже, обыкновенней.

Может быть, ей тоже сейчас хочется поговорить с Ерошей, а она, как и он, не говорит.

Правда, один раз он её звал. Вокруг было много народу, но никто не догадался об этом.

Ерошке казалось, что имя «Миля» кто-то умный и чуткий сочинил специально для неё. Это имя состоит из двух нот «ми» и «ля». Ероша знал ноты, он в доме пионеров учился играть на баяне.

И вот один раз пришёл к Алёше в комнату, а там ребята. Спорят, шумят. А её нет, она что-то делает в папа-маминой. Но так хочется, чтобы она была. А не позовёшь ведь. Не крикнешь ведь: «Весна, иди к нам!» Ни за что не крикнешь. Хоть расстреливай тебя на месте — не крикнешь! И тогда Ерошка подошёл к пианино, поднял крышку и стал выбивать две ноты по очереди — «ми» и «ля». Через шум, через спор, через ребячьи голоса он звал её: «Ми-ля! Ми-ля! Миля!» И никто не догадывался об этом. А Ерошка звал и думал: «Поймёт или не поймёт?» И она поняла. Она прибежала в комнату с такими огромными радостными глазами, каких он у неё ещё никогда не видел. Прибежала и сделала вид, что пришла просто так. Только солнечные ручьи кос быстрее обычного шевелились, будто лились по платью. А Ерошка сделал вид, что подбирает какой-то мотив. И они не сказали друг другу ни слова. Но они очень хорошо понимали друг друга. У них в руках был свой новый язык. Язык музыки.

Вот если бы у Ерошки был свой баян, он сейчас взял бы его и стал нажимать две ноты по очереди «ми» и «ля». И она прибежала бы и сделала бы вид, что пришла переменить книгу в домовой. А он сделал бы вид, что подбирает на баяне какой-то мотив. И, может быть, они тоже, как тогда, не сказали бы друг другу ни слова. Но ведь это совсем неважно — говоришь или не говоришь слова.

Но у Ерошки нет баяна. Зато есть нога-ножища в километр длиной, и никуда от неё не денешься. Но ничего, пройдёт. И они с папкой обязательно купят баян. И тогда Ерошка будет играть, сколько ему хочется, и будет звать Весну тоже, сколько ему хочется.

Обязательно они с папкой купят баян.

Здравствуйте

Впереди идёт мать — Валерия Константиновна, сзади — Герка. У обоих в руках по две корзины яблок. Завтра тётка Груша с утра будет продавать их на базаре. Яблоки отборные, первый сорт, любо-дорого смотреть. Отец сам укладывал их в корзинку и улыбался. Наверно, в уме уже подсчитывал барыши.

Когда налегке идёшь из старого дома на новую квартиру, то дорога коротенькая-коротенькая. А когда несёшь что-нибудь, то растягивается до ста километров. И зачем яблоки тащить на новую квартиру? Не может тётка Груша со старой идти на базар, что ли? Но Герка вспоминает, что завтра отец будет провожать её. Корзины-то четыре, в двух руках не унести. Тётка утром к ним придёт, и они отправятся.

Наконец-то дошли. Вот и двор. Во дворе ребята.

— Здравствуйте, — говорят они Геркиной матери. И Герка слышит в этом «здравствуйте» — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

Мать кивает. Слышит ли она то, что слышит Герка в этом «здравствуйте» или нет? Может быть, и не слышит. А может быть, и слышит, но ей на это наплевать.

Герка тащится за ней молча. Во дворе корзинки кажутся в сто раз тяжелее. Каждая, наверно, по центнеру.

В комнате сразу запахло яблоками. Корзинки поставили под стол и накрыли простынёй.

Мать уходит куда-то в магазин. А Герка приподнимает простыню, выбирает четыре самых больших яблока (по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было) и бежит к Ероше.

— На, попробуй. Из нашего сада.

Ерошка берёт себе самое маленькое яблоко, а три откладывает:

— Это папке. Пойдёшь завтра вместо меня, снесёшь.

— Ешь все. Я для дяди Пети ещё принесу.

И Герка приносит ещё четыре яблока (ещё по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было). Ерошка хмурится:

— Не надо. Снеси обратно. Этих хватит.

Герман понимает, почему хмурится Ерошка. Ерошка думает: «Родители твои с ума сойдут, когда узнают, сколько ты яблок унёс. Достанется тебе на орехи». Друг хочет оградить его от неприятностей.

— Не понесу обратно. Ешь! Мать сама сказала, чтоб больному соседу отнёс. Значит, дяде Пете. — Герка говорит эту фразу, прямо глядя в зелёные глаза, и верит ей. Ему хочется, чтоб жила эта фраза на свете. Обязательно жила, сказанная матерью. Матерью, а не выдуманная им.

— Ну? Мать сказала? — улыбается Ерошка. — Тогда давай. Скажи ей, то есть… это… Валерии Константиновне скажи спасибо. И от меня, и от папки.

И сам принимается за второе яблоко.

— Ох, и вкусные!

А Герке и хорошо и тревожно. Первый раз в жизни он услышал от товарища «спасибо», которое должен передать матери. И ему хочется слушать его «спасибо». Ему хочется, чтоб ещё благодарили его мать и его отца за что-то хорошее. Ему хочется, чтобы ребята здоровались с ними по-прежнему, так же как здороваются они с другими жильцами.