Трое и весна - Виктор Кава

До конца урока сидели мы красные, уткнувшись носами в парту. Еле дождались звонка. Андрей погонял футбол на школьном дворе, его команда выиграла, и он повеселел. Меня в игру не взяли, и я совсем пал духом.

После уроков опрометью выскочил из школы и, не подождав Андрея, помчался домой.

Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становились ноги, хотя хорошо утоптанная тропа уже высохла, ходить по такой дорожке — одно удовольствие. Что я скажу отцу, матери? Мать обещала вечером испечь моих любимых гречневых блинов. Она мне блинов со сметаной, а я ей — двойку. Вот так подарок в первый день четвертой четверти!

И не дошёл до хаты. Свернул в сарай, залез в сено, зарылся с головой. Повздыхал, повертелся, уснул.

Испуганно вскочил оттого, что меня чем-то горячим и мокрым мазнули по щеке. Не сразу понял — это наш пёс Жук отыскал меня. А вслед за Жуком появился отец.

— Ты почему здесь улёгся? — спросил он, — Может, на речке провалился и боишься идти домой? — В голосе его тревога.

— Если б на речке… провалился… — безнадёжно махнул я рукой. — Двойку получил… Сочинение не написал.

И неожиданно разревелся, как в прошлом году, когда порезал о стекло пятку.

Отец, как маленького, прижал меня к груди.

— Не горюй, сынок, дело поправимое. Вот успокоишься, сядешь к столу — и сочинение само ляжет на бумагу, как ровная дорога под гусеницы. А знаешь что, — вдруг заговорщицки заблестели его глаза, — не скажем матери о двойке. Зачем её огорчать? А вечером — я постараюсь пораньше в мастерской управиться, трактор у меня уже в полном порядке, — пойдём с тобой смотреть весну. Глядеть будем в четыре глаза, больше увидим. А потом за стол сядешь. Согласен? — Он подал большую и твёрдую, как доска, ладонь.

Конечно, согласен, — протянул я свою руку, и она спряталась в отцовской ладони.

— Тогда полный порядок в тракторных бригадах, — бодро сказал отец.

Одним движением опустил меня с копны сена вниз, отряхнул, вытер мне слезы платком, густо пахнущим машинным маслом.

И мы, как будто ничего не случилось и не было у нас никакого разговора, пошли в хату. Жук бежал рядом и подмигивал нам: мол, все знаю, но тайну вашу никому не выдам.

Сказав после ужина матери, что мы выйдем подышать свежим воздухом («Нашли, когда дышать, — пожала мать плечами, — сейчас на дворе одна сырость и микробы»), мы втроём — разве мог остаться дома Жук, который знал о нашей тайне? — прошли через огород к речке.

Жук, залаяв, метнулся к чистой от снега заплатке земли на холмике, где уже робко зеленела трава.

— Когда ж она успела вырасти? — заморгал я глазами. — Только позавчера потеплело…

Отец присел, потрогал траву.

— Это, сынок, не новая выросла, а старая ожила. Ну, скажи, разве это не чудо: всю зиму, в мороз, в метель квёлая травка бережёт в себе зелёную жизнь.

Я тоже наклонился, осторожно погладил траву. А Жук засопел, нюхая её. Соскучился по запахам зелени.

— Отойди! — отогнал я его. — Ещё нанюхаешься, когда придёт настоящая весна.

— Нет, он не траву нюхает, — улыбнулся отец, — мышь почуял. Сидит где-то неглубоко в норе, хвостатая, и прислушивается, скоро ли ручьи побегут, тепло придёт. Тогда можно будет вылезть наверх.

Жук рассердился на мою непонятливость, шаром скатился вниз и пропал в ивняке.

— Пошли и мы туда, — дёрнул меня отец за рукав.

Хотя под ногами чавкал снег вперемешку с грязью, мы забрели в ивняк.

— Видишь, — взял отец в руки веточку, — а почки осторожные: лишь белые носики высунулись из коричневых шубок. Вот когда дадут им знать серёжки-разведчики, что наступило настоящее тепло, тогда и выпустят они зелёные листочки.

— А вон, вон, — показал я рукой на верхушку ивы по ту сторону речки, где уселась встопорщенная ворона, она, не умолкая, каркала, — ворона весну предвещает. Ишь, старается, даже охрипла…

Ветер, который веял несильно, ровно и спокойно, вдруг порывисто дунул. И нас обволокло целое облако запахов, прилетевших с речки, с поля, где резко чернела сгорбленная пахота. Холодно и знакомо пахло талым льдом, свежей землёй.

— А знаешь, когда весну особенно чувствуешь? — тихо сказал отец. — Когда пашешь ночью; Едешь по полю на тракторе, точно по душистому чёрному бездонному морю. Когда кончишь работу, остановишь мотор и наступит тишина, как-то даже боязно выходить из кабины: а вдруг нырнёшь в эту глубину? Стоишь на земле, вспаханной тобой, — пушистой, тучной, — и так на душе хорошо, светло!

Из ивняка выскочил Жук, тихонько тявкнул. Мол, пора домой. Мы пошли обратно.

Когда приблизились к дому, я заглянул отцу в глаза.

— А меня возьмёшь с собой, когда будешь пахать ночью?

Отец дёрнул меня за ухо шапки.

— Обязательно возьму.

Сочинение я писал так, точно кто-то водил моей рукой.

Не заметил, как последнее предложение легло на бумагу.

Отец, осторожно оглядываясь на кухню, где мать мыла посуду, прочитал сочинение. Улыбнулся украдкой.

— Порядок в тракторных бригадах! Вот только, наверно, рано писать, что мы с тобой пашем землю ночью…

— Почему рано? — вскочил я. — Ну-ка, пошли во двор!

На этот раз губы отца широко расплылись в улыбке.

— А что — пошли! Только давай и мать захватим. Не все же время ей на кухне топтаться. Так и весну можно проворонить.

Тесно прижавшись друг к другу, мы молча, заворожённо стояли под густо усеянным звёздами небом. И луна выплыла из-за облака, загляделась на нас. Похоже, хотела разглядеть получше с головокружительной высоты, что это за неразлучные друзья вышли послушать и посмотреть весну.

Сквозь всю ночь

1

Славка сидел за столом и мучился над задачей. Такая вредная и хитрая попалась, вроде пескарей в их мелкой речушке Бобрице. Когда-то, наверно, она была широкой и полноводной, не зря же её Бобрицей назвали, должно быть, в ней бобры водились, а теперь летом курица речку вброд перейдёт и хвоста не намочит. Вся приличная рыба исчезла, только пескари водятся в песчаных изворотах. Такие шустрые и хитрющие, — кажется, уже накрыл его кепкой в ямке, а засунешь руку под кепку — только воду схватишь… Измочалишься весь, вымокнешь, пока с десяток поймаешь на уху. Зато потом так приятно глядеть, как мама и брат Михайло уплетают ароматную уху — за уши не оттащишь. А сам Славик к рыбе равнодушен. К мясу тоже. Было б только молоко, груши, яблоки, конфеты, пряники — и больше ничего не нужно… «И в кого ты такой пошёл?» — не перестаёт удивляться мама.

Славка отложил сердито ручку: вместо того, чтобы думать о задаче, он где-то витает. Права учительница Екатерина Михайловна, когда говорит: «Если б ты, Ревенко, был более собранным, не разбегался мыслями во все стороны, быть бы тебе отличником». Никто и не разбегается мыслями. Они сами, стоит ему сесть дома за уроки или за парту, разлетаются, как всполошённые воробьи. Особенно когда попадётся такая вот крепкая, как камушек, задача или, скажем, на уроке биологии — преподаёт её старенькая Степанида Никитична. Скажет несколько фраз и дремлет. Ей давно пора на пенсию, да некому заменить её — не хотят ехать молодые учителя в их глухое село.

Славка хотел заставить себя склониться над тетрадью, но голова сама повернулась к окну, глаза жадно глянули на буреющий ивняк, за которым беззвучно-лениво текла Бобрица. Может, махнуть туда и попробовать половить пескарей наудачу, глядишь, да и обхитришь хоть несколько рыбёшек. Вот тебе и уха. Вернётся мама в полдень от своей сестры, тётки Мокрины, усталая, проголодавшаяся, а в хате ухой пахнет… Удивится и обрадуется, она очень любит рыбу, а к ним в магазин упрямо завозят только перемороженный хек, похожий на сердцевину подсолнуха.

Поднялся Славка, горячим лбом прижался к приятной прохладе стекла. И его неудержимо потянуло на улицу. Там, как говорит мама, царил ясный божий день. Славка, слыша от матери такое, всегда сердится: почему божий? Просто хороший. Никакого бога нет! Был бы бог, кто-кто, а космонавты его бы увидели. И у кого только мать «божкать» научилась? Родилась после войны, училась в школе, восемь классов окончила, затем пошла на ферму работать дояркой, в церкви ноги её не было, да и нет у них в селе церкви. И мамина мама, бабушка Славки, Оксина, не богомольная, рассказывала, что в коллективизацию и кулаков раскулачивала, и даже иконы выбросила из своей хаты. Наверно, от Славкиной прабабушки Ульяны переняла. Они всей семьёй ездили к ней прощаться. Прабабушка лежала в постели неподвижно, смотрела запавшими глазами то на них, то в угол с иконами и не переставала шептать: «Боже, господи праведный, прими душу грешную…» А боги смотрели на неё неподвижными глазами, сердито, и было непонятно, чем же она, вечная труженица, провинилась перед ними.

Славке стало зябко, и он передёрнул плечами: и придёт же в голову такое!.. Стало так жалко прабабушку, что у него слезы на глаза навернулись.