Трое и весна - Виктор Кава

Возле железнодорожной лесной полосы как снопы свалились на оставленную кем-то охапку сена. Лежали, отдувались, слова не могли вымолвить. А тут ещё и желудок, до сих пор несмело напоминавший о себе, заговорил во весь голос. Мы вывернули все карманы. Нигде ни крошки! Вот это собрались в дальнюю дорогу!

— Давай вон ту сороку поймаем, — хрипло и не очень шутливо предложил Грицко. — Французы же ели их в Москве, когда припекло.

Я глянул на сороку. Она, чиркая снег крылом, собирала рассыпанный овёс и одним глазом настороженно косилась на нас.

И тут мне внезапно вспомнились мои совсем недавние тяжёлые переживания. Но чудо: сейчас думалось обо всех этих грустных вещах как-то спокойно, будто они меня и не касались. Не верилось, что часа три тому назад я был в неутешном отчаянии. Куда явственней думалось теперь про горячий борщ, про тёплую печь, к которой было бы так здорово припасть намокшей спиной, уже окоченевшей от неподвижного лежания.

Уж мы и сами не знали, как добрались до села. Когда приковыляли на первую улицу Осняков, не поверили. Закричали «Ура!».

На твёрдой, укатанной дорожке лыжи норовили разъехаться в разные стороны, скользили даже слишком сильно…

И мы, собрав все силы, бодро прошествовали селом до хаты Грицковой тётки.

Прислонили лыжи к высокому тополю, который стоял посреди двора, ввалились в тёмные сени, нащупали щеколду, толкнули дверь в хату.

И чуть не попадали — около порога двое детишек из деревянных брусочков ладили какое-то сооружение. Мы за него зацепились, повалили. Дети подняли рёв. Мы порылись в своих карманах. Грицко вынул синий карандаш. А я покраснел — у меня никакого гостинца…

— Наконец-то! Грицко пожаловал в гости!

Мы подняли головы. В дверях хатенки, сложив руки на груди, стояла совсем молодая женщина. Гибкий девичий стан, пшеничная коса, лукавые очи.

Скоро на столе сердито шипела полная сковорода яичницы на сале, исходила прозрачными слезами заиндевелая капуста.

Мне было как-то особенно покойно в этой хате. Невольно улыбаясь, смотрел я на подсинённые стены, на рушники, вышитые красными и черными нитками, на весёлую тётку Марию, на серьёзных малышей, которые снова возвели свою постройку и, сопя, упрямо ставили на её верхушку трубу-карандаш.

Говорили о погоде, о тёткиных родичах в нашем селе. Тётка Мария рассказала про своего мужа Максима, который работает на тракторе.

— Все ему нужно, — сетовала и гордилась тётка. — Вот на дороге машина застряла, пошёл вытаскивать.

Уже на закате дня мы выбрались к Любе.

Я упирался. Грицко просто тащил меня.

На улице подмораживало. Смачно хрустели комья снега под ногами.

В Любиной хате тепло желтели окна. К нам под ноги выскочил чёрный пёсик. Облизал нам руки, щеки, носы, жалобно заскулил — стал проситься в хату.

Постучали. Молчок. Подождали немного и толкнули дверь.

— Ой!..

Кто-то прытко метнулся на печь, только голые пятки мелькнули.

«Люба!» — догадался я.

Мы деликатно постояли на пороге, пока она там, на печи, приходила в себя от неожиданного визита.

Пришла в себя, но не слезает. Только голову высунула, сверкает испуганными глазами. На щеках — румянец.

— Ой, откуда вы?

— Да из лесу. Ветром нас принесло, — надул губы Грицко. — А ты что, вместе с курами на насесте?

Нет, — уже смелее смотрят Любины очи, — по хозяйству… дрова рубила.

Скрипнула дверь. Зашла тётка с большой охапкой дров. Грохнула их к печке. Сняла платок, что сполз ей на лоб. На нас глянули в точности Любины глаза, только поблёкшие.

— Ого, аж два зятя в хату, — поздоровавшись, весело сказала тётка.

Люба мигом скрылась на печи, оттуда зашикала на мать.

— Идём за дровами! — толкнул меня Грицко.

Опрометью выскочили на двор. Пообещали дрова переносить.

Перенесли. И ещё порубили узловатый комель на поленья.

Люба спустилась с печи. Мы сели на полати и стали играть в домино. Ели мочёные вкусные яблоки.

На душе было так легко, будто я выздоровел после тяжёлой болезни.

На Любу я только краем глаза поглядывал. Но видел, чувствовал её все время. Даже тогда, когда смотрел в окно, где стеной стояла сине-чёрная ночь.

У Любы играли на щеках ямочки. Она рассказывала о первых впечатлениях от школы. Их, студентов первого курса пединститута, знакомили с учениками и учительской работой.

— Один мальчик из первого класса говорит: «А где же ваши конфеты? Что это за гости?..»

Мы посмеялись. И у меня, и у Грицка оказалось на памяти тоже немало разных историй.

Так не хотелось идти из хаты! Но старые часы на стене — с замком вместо гири и одноглазой совой на циферблате — уже натикали десять.

Люба вышла проводить нас. Стояла возле меня в накинутом на плечи пальто, дрожала.

Я долго возился с креплением. Долго натягивал рукавицы. Грицко уже был за калиткой.

А мой язык будто онемел.

Тогда Люба отважилась. Наклонилась к моему уху, дохнула теплом:

— Я послезавтра… буду у Кати…

И тут же метнулась в хату. Только щеколда громко звякнула.

Словно на крыльях вылетел я в поле.

А там нас с Грицком подхватил ветер. И понёс, понёс по насту! Успевай только ногами двигать да палки переставлять!

Поживившись где-то доброй пригоршней колючего снега, ветер неутомимо гнал её по звонкой, будто стеклянной поверхности поля.

И под этот неутихающий шорох сладко и тревожно думалось о Любе. И о той жизни, которой ещё так бесконечно много впереди.

А над нами, на страшной высоте, наперегонки с призрачными клочьями туч катился серебряный месяц. На его добродушном лице играла по-весеннему таинственная улыбка…

Трое и весна

Какой же это урок, если он — последний в четверти? Да ещё когда учительница раздавала табели и каждый, нетерпеливо пробежав глазами свой, заглядывает в соседов: не обскакал ли его сосед, не гуще ли у него четвёрок и пятёрок? И солнце, выбившись из серых, точно перепревшая солома, туч, тоже заглядывает в класс и как бы приглашает: ну-ка, мальчики и девочки, оставьте все премудрости науки и бегите скорее под мои тёплые лучи.

Учительница Мария Игнатьевна вместе со всеми поворачивает голову к окнам, освещённым ярким солнцем, улыбается прищуренными под очками глазами. И неожиданно вместо слов, которые мы с таким нетерпением ждали: «Ну, а теперь по домам», говорит:

— А теперь получите задание на каникулы. Чтоб не забыли, как ручку держать, напишите сочинение о весне.

Мы тихонько вздохнули.

— Какая там весна? — сморщил физиономию Степан Околот, заядлый футболист и первоклассный лодырь. — Кругом грязища и лужи. Негде даже два на два в футбол сыграть. Что, про грязищу и лужи писать?

Глаза Марии Игнатьевны за стёклами очков превратились в узенькие насмешливые щёлочки.

— Вот и напишешь про эту вредную весну, которая не даёт тебе до седьмого пота мяч гонять. И может, при такой погоде выберешь время да прочитаешь хотя бы две книжки.

Шутка учительницы всех нас развеселила. С весёлым громким смехом мы опрометью выскочили из класса.

Пустившись галопом по улице, прямо по снежной каше и лужам, мы с моим приятелем Андреем решили сегодня же написать сочинение, чтобы всю неделю быть свободными — гуляй сколько влезет.

Дома меня, как дорогого гостя, ждали отец с матерью и праздничный обед. Я небрежно положил табель, где была всего одна тройка, на стол, быстро разделся и скорее за стол. Схватил ложку и заметил, как нахмурилась мать: она всегда почему-то сразу натыкалась глазами на плохие, или, по её выражению, недостойные, оценки. Я скороговоркой пояснил:

— Мама, ну чего ты хмуришься? Подумаешь — тройка по пению! Разве я виноват, что медведь одной лапой наступил мне на ухо, а другой — на язык?!

Вот ещё и я наступлю тебе на язык, чтоб меньше болтал и лучше учился, — незлобиво сказала мать.

Отец, который на часок заскочил домой на обед, уже ел борщ и тихонько улыбался в усы, слушая наш с матерью разговор. От отца приятно пахло маслом, соляркой, железом — одним словом, трактором. Сейчас он ремонтировал своего «Кировца» в мастерской. А что, если после обеда пойти с ним вместе?

Однако вспомнил о сочинении и вздохнул.

— Ты чего вздыхаешь? — насторожилась мать. — Уж не простудился ли, бегая по лужам? — Она приложила ладонь к моему лбу.

Я легонько увернулся от её руки.

— Учительница задала нам сочинение про весну. Так мы решили с Андреем написать его сегодня. А мне хочется с отцом в мастерскую.

Отец удивлённо спросил:

— Вам в третьем классе уже сочинения задают? Когда мы с матерью учились, нам только с пятого начинали задавать.

— А когда ты учился в третьем классе? — загадочно спросил я.

— Когда?.. — Отец почесал затылок. — Дай вспомнить. Кажется, в пятидесятом году… Точно, в пятидесятом.