Улица отчаяния - Йен Бенкс

— Классно-то классно, — улыбнулась Джин, — но ты бы с этим поосторожнее. Не слишком выпячивай себя, люди этого не любят.

— Любят, — расхохотался я, — еще как любят! Посмотри, как они обожают рок-звезд, а т-те т-только э-т-тим и занимаются. — И, заметив на ее лице сомнение, добавил: — Да ты не беспокойся, я и не думаю выпячиваться, этим займутся другие, а я буду так, на заднем плане. И я не намерен писать симфонии или что еще в этом роде, заметное. Я всего-то и хочу, что сочинять песни, мотивчики, которые можно насвистеть.

— Насвистеть, — кивнула Джин. — Ясно.

Я принес от бармена еще одну кружку пива, сел и спросил:

— Ну, а вообще… у тебя-то как?

— Нормально, — пожала плечами Джин. — С художественным колледжем как-то не получается, а так…

Я успел уже позабыть, что она хотела изучать искусство, вроде бы — в Глазго.

— О-о… Жалко. А почему?

— Ну, так… разное. Да ты не бери в голову.

— А как твоя мама? — Я смутно припоминал, что ее мать мучилась артритом.

— Да все примерно так же, — сказала Джин, покручивая в стакане недоразлитые мною остатки рома с колой. — Врачи направляли ее на обследование и на физиотерапию, но, в общем-то, ничего они сделать не могут. Зато Алекс нашел себе работу в Инверкипе. — А вот Алекса я помнил, это был один из тех братьев, страстно мечтавших обломать мне руки. — Ну так все-таки, — вскинула глаза Джин, — когда ты отчаливаешь в Лондон?

— Н-ну-у… я и сам еще точно не знаю. Я уже подал заявление, увольняюсь с понедельника. А уезжаем мы, может, недели через две, может, чуть позже. Во всяком случае, к концу октября альбом должен быть готов, хоть кровь из носу. У записывающей компании есть квартира в двух шагах от студии, вот там они нас и поселят, бесплатно. Это рядом с Оксфорд-ст-т-трит, слыхала такую? На которой все эти магазины.

— Да, — кивнула Джин, и мне на мгновение показалось, что что-то в моем вопросе ее мрачно позабавило. — Слыхала, кто ж такого не слыхал.

Я смотрел на нее и вспоминал наши свидания и как я ее обнимал, как хорошо было с ней целоваться, если, конечно, я не расшибал ей губу, а то ведь еще бывало, что я совсем промахивался и вместо губ целовал ее в нос… И еще я вспомнил тот раз, в комнате, чуть освещенной голубым экраном онемевшего телевизора, ее кожу под своей рукой, прикосновение ее губ и жаркий, головокружительный запах.

И я ни на секунду не забывал, что обещал этой девушке забрать ее отсюда, и пусть она была тогда совершенно уверена, что этого никогда не будет, что я строю воздушные замки, я-то ей вроде как поклялся, дал ей нечто вроде обета, так ведь?

Мне дико хотелось здесь же, сейчас же ее обнять, схватить ее за плечи, посмотреть ей в глаза и сказать: «Поехали со мной, поехали в Лондон, и ты сама увидишь, как я становлюсь знаменитым. Будь моей подружкой или просто другом, только не оставайся здесь, поехали!» Тогда я настолько кипел энтузиазмом, жизнь в целом и мое собственное будущее в частности представлялись мне настолько прекрасными, что все, абсолютно все казалось возможным тогда. Я мог сделать все, чего ни пожелаю, я мог направлять события, мог повелевать миром. Если я хочу, чтобы Джин поехала со мной, я могу сделать так, что она поедет. Все трудности и проблемы сдадутся и рухнут перед блистательной силой моего твердо предрешенного будущего. Так почему бы нет? Кой хрен я ее не зову?

Я чуть задумался. А и действительно — почему? Мы нравились друг другу, а может, даже любили друг друга, к тому же мы были почти любовниками или почти-почти любовниками. Нас развела исключительно моя ни в какие ворота не лезущая неуклюжесть, но ведь за последнее время я сделал колоссальные успехи. И заикаюсь гораздо меньше, и ног оттаптываю меньше, и стаканов меньше проливаю — ну да, конечно, пару минут назад я расплескал немного из ее стакана, но это сущая ерунда, если сравнить с тем, что бывало раньше, а главное, ведь что я теперь ни сделаю, я не теряю голову от смущения, теперь я ни за что не уехал бы, не повидав ее, не попрощавшись. Так почему бы мне не загладить окончательно тот случай, когда я уехал, не навестив ее в больнице? Почему не сделать так, чтобы мне никогда с ней больше не прощаться? Почему?

Думая так, я ощущал где-то внизу живота напряженную, чуть пугающую, но необыкновенно приятную, почти сексуальную дрожь. Нечто подобное случалось со мной при игре в шахматы, когда я готовил противнику ловушку или вдруг замечал блестящий выигрышный ход, а очередь ходить была не моя, и я изо всех сил себя сдерживал, старался не потеть и не дрожать и самым настоящим образом молился, чтобы он, противник, не заметил нависшую над ним опасность. А еще так бывало на уроках, когда я знал что-то такое, чего не знали остальные, и я набирался храбрости, чтобы поднять руку…

Слова выстраивались в моем мозгу сами собой, как текст песни, я только не знал, нужно ли их говорить, правильно ли это будет?

Так что же все-таки делать? Пока что мне непристойно везло; удачи, которая привела меня к теперешнему моему положению, хватило бы, пожалуй, на полдюжины нормальных жизней, другой такой возможности не представится, можно и не мечтать. Так имею ли я право пытать свою удачу еще дальше, на одного ее пока хватает, а вот хватит ли на двоих? Разумно ли, да и вообще — посильно ли для меня обременять себя дополнительными заботами, брать на себя ответственность за судьбу другого человека?

Ну вот я сейчас заговорю, расскажу ей о своих чувствах, добьюсь, чтобы она поехала со мной, а потом везение мое кончится, и все рухнет. И даже если все рухнет и так и так, вне зависимости от того, будет она рядом со мной или не будет, если моя жизнь в любом случае пойдет наперекосяк, имею ли я право подвергать этому риску и Джин?

И вообще… не будет ли разумнее подождать? Посмотреть, как оно все повернется, ничем себя не обременять, окунуться в омут большого, недружелюбного города со свободными руками, рисковать своей, и только своей, судьбой, а затем, если под ногами появится твердая почва, я всегда могу вернуться и позвать Джин. Избавить ее от суеты, изматывающей работы и нервотрепки, от периода, когда все тревожно и неопределенно, так ведь будет гораздо лучше.

И еще. При всей жестокости подобных рассуждений, чтобы хоть как-то разобраться в своем прошлом, неразрывной частью которого являлась Джин, я должен был уйти от него, взглянуть на него со стороны.

Я отчаянно хотел принять хоть какое-нибудь решение — и не мог.

— Извини, Дэниел, но мне нужно бежать. — Джин допила из стакана последние капли и взглянула на часы. — Мама боится, когда я задерживаюсь, а сейчас уже вон сколько времени. Ты только не обижайся, мне правда пора.

Ну и что я должен был делать, если так и не успел разобраться в своих мыслях?

— Да нет, — стоически сказал я, — какие тут обиды. Надеюсь, я тебя не слишком задержал.

Джин поднялась, я тоже. И снова передо мною встала неразрешимая проблема: чмокнуть ее в щеку? Или обнять? Или пожать ей руку? Или сделать что-нибудь, не входящее в этот перечень? Но Джин только кивнула, окинула меня взглядом, глубоко вздохнула и сказала:

— Ладно, Дэниел, ты только не забывай старых знакомых, когда станешь знаменитостью.

— Да ты что, — рассмеялся я, — да я…

— Пока, Дэниел, — улыбнулась Джин. Улыбнулась одним уголком рта.

— Да… ну, да, пока, э-э-э, Джин.

Я чуть было не назвал ее «Крис». Джин пересекла салон, открыла дверь, вышла наружу, под яркое, холодное осеннее солнце. Я стоял и смотрел ей вслед.

А потом я сел и почувствовал, словно из меня выпустили весь воздух.

В углу салона два старика тихо, неспешно играли в домино, изредка прикладываясь к своим «хаф-энд-хаф» [21]. Дряхлые, седые, сгорбленные, усохшие; до сих пор, в обществе Джин, я их не замечал. Я уныло пожал плечами и занялся своей кружкой.

И лишь минут через десять, вставая из-за столика, я сообразил, что так и не спросил, как срослись ее рука и ключица.

Глава 5

Я проснулся с колотящимся от ужаса сердцем, совершенно не понимая, где это я и чего я боюсь. Мало-помалу выяснилось, что нахожусь я в своей собственной спальне на верхнем этаже колокольни, а разбудил меня, по всей видимости, этот вот звук — какое-то непонятное, беспорядочное хлопанье и трепыханье. Моя голова гудела и раскалывалась. Ну да, начали с Макканном здесь, еще совсем рано было, а кончили вечером… нет, вечером мы не кончили, кончили мы… а не знаю я, когда мы кончили. Ночью. Мамочки, это ж сколько мы с ним выжрали? Я продрал наконец глаза, осторожно, чтобы не слишком тревожить голову, сел и увидел голубя, бешено носившегося по спальне. Голубь метался от стенки к стенке, оглашая комнату потрясенным, недоумевающим воркованием; в воздухе кружились перья и чего еще там у них бывает. Да, пух. Он со стуком врезался в закрытое окно, потерял еще несколько перьев и оставил на стекле кривое, быстро растекающееся пятно помета. Не удовлетворившись достигнутым, придурочная птица заложила крутой вираж и сделала второй заход — с тем же примерно успехом.