Слезы пустыни - Башир Халима

— Привет. Тебя как зовут? — поинтересовалась я.

— Мона. А тебя?

Я сказала ей, что мое имя Халима, но все зовут меня Ратиби.

— Ты ведь загава?

Мона кивнула.

— А ты? Ты выглядишь как загава, но где твои очки?

Она имела в виду «очковые» шрамы — два глубоких пореза на висках. Я хихикнула:

— Ну, моя гадкая старая бабуля пыталась меня порезать, но я сбежала. Видишь? — я указала на бледный шрам на щеке. — Вот тут меня поцарапали, когда я сбежала.

Мона улыбнулась:

— Вот ненормальная… Но ты ведь загава, правда?

Я кивнула в свою очередь.

— Ну, вот, теперь нас уже двое.

Я взглянула на других девочек:

— Интересно, сколько нас таких тут еще?

Прежде чем Мона успела ответить, я получила сильную затрещину и, обернувшись, увидела возвышающуюся над нами фигуру с большой палкой в руке. Через мгновение она треснула по голове и Мону.

— Не говорить по-загавски! — рявкнула она; лицо ее было мрачнее тучи. — В моей школе разговаривать только по-арабски. Еще раз услышу, разберусь с вами у себя кабинете!

Прежде чем мы смогли ответить, она в раздражении ушла искать других правонарушителей. Выяснилось, что эта грозная дама — наша директриса. Нам с ней суждено было вскоре стать заклятыми врагами.

Я повернулась к Моне и пробормотала:

— Мерзкая старая хрычовка… Ты по-арабски умеешь?

— Шуайя-шуайя — немного, — ответила Мона.

— Я тоже. Значит, нам просто нужно учиться побыстрее, иначе у этой старой хрычовки будет отличный повод нас лупить…

В первом семестре наше расписание включало естествознание, математику, исламоведение и арабский. Больше всего мне нравилась математика, и особенно потому, что ее преподавала мисс Шадия. К тому же это был единственный предмет, где знание арабского не являлось преимуществом: числа универсальны, и языковые барьеры им не страшны. Но на других уроках девочки, хорошо владевшие арабским, вскоре начали поддразнивать нас. Хуже всего нам приходилось на уроках этого языка. Когда мы с большим трудом писали или изъяснялись на нашем ломаном арабском, они хихикали и передразнивали нас.

Мисс Джелиба, учительница арабского, изо всех сил старалась быть справедливой. Сама арабка, она бранила арабских девочек и запрещала им делать гадости. Когда мисс Джелиба стояла лицом к классу, они немного утихомиривались, но стоило ей отвернуться к доске, насмешки возобновлялись. С трудом пытаясь ответить на вопрос с помощью тех арабских слов, которым обучил меня отец, я заметила, что девочка с косичками, сидящая рядом с Моной, смеется надо мной. Я почувствовала, как в душе моей растет жгучая обида.

Начало школьной недели приходилось на субботу, и учеба продолжалась до четверга. Пятница — священный для мусульман день — была нашим единственным выходным. Я проводила его с дядиными дочерьми. Мы стирали и гладили школьную форму и заново заплетали волосы. Сальма и Фатьма ходили в ту же школу, что и я, но учились в старших классах. Мои уроки заканчивались к часу дня, а им приходилось оставаться в школе далеко за полдень, в жару.

Каждое утро начиналось построением на школьной спортплощадке. Звонок на линейку раздавался ровно в восемь, и горе опоздавшей! Учительница стояла в воротах, отлавливая нарушительниц. Иногда я не успевала, поскольку жила довольно далеко от школы. В качестве наказания полагалось чистить отхожие места — ряд деревянных хижин на другом конце спортплощадки. Внутри каждой хижины имелась деревянная же платформа с вырезанным в ней отверстием, под которым стояло ведро. Чистить эти ведра было самым ужасным.

Стоило открыть дверь, как из недр хижины с гуденьем поднималось густое облако мух и тошнотворный запах просто сбивал с ног. Нужно было пробиться внутрь, снять с петель платформу, вытащить ведро и перенести его на тележку, в которой каждую неделю специальный человек оттаскивал смердящие отходы на местную свалку. После опорожнения ведра требовалось отмыть уборную шваброй и тряпками.

Иногда, опаздывая по утрам, я пряталась за воротами, дожидаясь одиннадцатичасового перерыва и пытаясь затесаться среди играющих девочек, чтобы потом пробраться в классную комнату. Но в половине случаев меня ловили и наказывали. Единственной альтернативой было пойти домой, но тогда мои дядя и тетя огорчились бы и могли рассказать отцу. Так что все, что оставалось, — успевать к страшному звонку.

Сама линейка была настоящим испытанием. Ученицы должны были выстраиваться рядами: самые маленькие впереди, самые старшие сзади. Мы вытягивали руки, и директриса проверяла наши ногти, одежду, лица и волосы. Заметив хоть пятнышко грязи на одежде, которое ты посадила по дороге в школу, она огревала тебя палкой. В строю надлежало хранить мертвое молчание. Били всех подряд, и ни одна из нас не хотела оказаться следующей.

Но хуже всего бывало, если не надеть носки или отрастить слишком длинные ногти. Тогда директриса приказывала явиться в свой кабинет, где выбирала из нескольких отрезков садового шланга разных диаметров тот, который считала соответствующим преступлению. Ничего приятного, когда тебя бьют по пятой точке. Со временем я догадалась надевать дополнительные трусы, чтобы смягчить удары. Но директриса вскоре поняла, что к чему, и стала бить по голым подошвам ног. Большим шлангом по подошвам — это было самое страшное. Действительно невероятно больно.

После первых двух уроков, в одиннадцать часов, мы прерывались на второй завтрак. К тому времени у школьных ворот уже раскидывался лоточный базар. Мона и я мчались, чтобы быть первыми у лотка женщины из племени феллата, чернокожего африканского народа, вышедшего из Нигерии. Она торговала лучшим фалафелем с салатом из баклажанов и соусом чили — мы ели это со свежим сандвичем. Затем следовала «ледяная конфета» — фруктовый сок, замороженный в полиэтиленовом пакете. Моим любимым было мороженое из древесного сока, который по вкусу походил на свежий горошек.

Когда нам надоедал фалафель, мы заказывали фуль — тушеную фасоль с помидорами и кунжутным маслом. Он был очень вкусен со свежим салатом и заправкой из йогурта. Иногда нам везло, и у лоточницы-феллата находился разбавленный йогурт со специями и мелко нарезанным огурцом; она наливала нам по чашечке: запить сандвич с фалафелем или тушеную фасоль.

Управившись с едой, мы отправлялись на игровую площадку — чертили «классики», размечая на пыльной земле шахматные квадраты. Стоя в первом из них, нужно было бросить камешек так, чтобы он угодил во второй, и потом доскакать до него. Если камень падал за пределы площадки, приходилось начинать сначала. Другие играли со скакалками: две девочки держат скакалку, третья прыгает.

Но «классикам» и скакалкам я предпочитала игру в «вышибалы»: старый носок туго набивали тряпками и связывали в мяч. Одна девочка вставала посередине, а две другие по обеим сторонам старались «вышибить» ее мячом. Водящая становилась одной из вышибал, а тот, кто попадал в нее, занимал ее место. «Вышибалы» нравились мне тем, что больше всех прочих школьных игр напоминали драку, а настоящие драки были строжайше запрещены.

После школы большую часть дороги домой Мона и я проходили вместе. С самого раннего детства ее семья жила в городе, поэтому Мона знала все ходы и выходы и обладала практической смекалкой. В ее компании я чувствовала себя уверенно и спокойно. Наш маршрут пролегал через оживленный базар и мимо главной мечети, откуда Мона поворачивала домой, а я — к дяде.

Однажды днем мы как раз уходили с базара, как вдруг Мона схватила меня за руку:

— Гляди! Гляди! Хаваджат! Хаваджат! Спорим, ты никогда таких не видала!

Я заметила двух белых людей — хаваджат, — прогуливающихся по базару. Я знала, конечно, о существовании белых людей — мне рассказывал о них отец, — но до сих пор никогда их не встречала. Женщина с длинными волосами, точно жидкое золото, и мужчина с огромной бородой, красной, как огонь, — я уставилась на них во все глаза. Меня не смущало, что это невежливо, потому что так же смотрели на чужаков почти все вокруг.