В свете старого софита - Мария Романушко

…На последней лекции в конце курса мы с Дюшен купим букет сирени, и когда он зайдёт в аудиторию, я вручу ему эту охапку со словами (почти стихами):

«Спасибо Вамза то, что нампо вторникам хотелосьприходить в вуз».

А он сильно засмущается, и его лицо от смущения станет ещё более суровым.

Надо признать, что за год он ни разу не улыбнулся. Наверное, в его жизни когда-то случилось такое, что он разучился улыбаться навсегда…

«Томбэ ля нэже…»

На лекциях хорошо пишутся стихи… Как когда-то на школьных уроках. Особенно если лекция скучная. Библиография, или языковедение. А ещё нам преподают зачем-то сельское хозяйство и промышленность. Это чтобы мы, будущие книговеды, разбирались в любых книгах, в том числе и по сельскому хозяйству, и в промышленных фолиантах. Ужас, как скучно! Главное – не вслушиваться…

…Бормотание преподавателя мне совершенно не мешает, я могу отключаться и не слышать то, что мне неинтересно.

Снег,снег,снегза зябкими окнами…Уходит по шпаламснег…К крышам прижался снегтёплой щекой…

Мне не нужно теплее рук –чем эти сумерки…И завтра –снег,как в однойдикой и горькойпесне…

В ожиданье –почтовый ящикизнемог.

Можно кричать,барабанить в чужие двери,просить о пощаде,или просто брести,смирившись, –

всё равно снег…один снег…только снег…

Всё совпало в ту осень – шестьдесят девятого. Юность. Обретение друзей. Открытие той поэзии, без которой я своей жизни теперь уже и не мыслила. Но не только Цветаева и не только Мандельштам были героями нашей галёрки. Каждое утро приносило газеты, и в них, пропитанных сыростью и мраком осени шестьдесят девятого, мы читали другие имена: Сахаров, Солженицын… «Распни!…» – неслось с газетных страниц.

Нет, не сейчас, спустя годы, а тогда, в ту осень, и в ту зиму, сырую и мрачную, нам, девочкам-первокурсницам, предстояло делать свой выбор. Но было б неправдой сказать, что выбор наш был мучительный, и что мы чувствовали себя героинями, став на сторону тех, о ком говорить можно было только шёпотом. Собственно говоря, мы всегда были на их стороне – на ЭТОМ берегу. Ведь на самом деле отличить белое от чёрного не так уж и трудно.

Конечно, спасибо и Цветаевой, и Мандельштаму. Они сделали свою работу в моей душе. И Высоцкому. Спасибо.

Спасибо Садово-Спасской и нашей замечательной галёрке.

ЭТО пришло ко мне. Бесстрашный мир чувств и мыслей, доселе неведомых мне. Я точно вылупилась из своего кокона…

…И всё же. Теперь, оглядываясь на свои пятнадцать, семнадцать лет, я думаю, что всё было неспроста, всё со смыслом. Моя уединённость, моя невольная замкнутость в самой себе – на пяти улочках, продутых ветром… Там – на ветреной плоскости – у меня была благодатная возможность, которую трудно переоценить: без чьей-либо помощи прийти к себе. Стать собой. Заговорить собственным голосом.

Будь же благословенно, одиночество. Будьте благословенны, улочки в степи, и те вечные вопросы, которые гнали меня на ветер и дождь, на маяту в замкнуто-разомкнутом пространстве: КТО Я? И – ЗАЧЕМ Я ЗДЕСЬ?…

Без подсказок я искала ответы на эти вопросы.

…И потом, когда я проклюнулась из кокона в МИР, – кое-что о себе я уже знала. И когда передо мной встал очередной – не менее трудный и важный – вопрос: С КЕМ Я? – я уже могла ответить на него, не колеблясь.

…Помню, как ездили с Лянь-Кунь на какую-то безумную окраину записываться на Чехова. В каком-то магазинчике объявили подписку на нашего любимого Антона Павловича. У нас дома было собрание сочинений, у Лянь- Кунь не было, она загорелась, рванула с лекций, поехала, и я – с ней за компанию.

Унылая новостройка. Серо, мрачно, сырой ветер дует с пустыря – как с океана… Длиннющая очередь озябших подписчиков (точнее – надеющихся на это счастье!) вьётся вдоль улицы… Мужественно становимся в хвост этой бесконечной очереди. Говорят, надежда есть. Впереди – целый день, красные сморкающиеся носы, притопывания окоченевшими ногами, коротенькие отлучки в ближайшую булочную – погреться и сжевать калорийную булочку…

Семененко отлично рисует. У неё рука сама рисует. И такой стиль у неё – сказочно-романтичный… Наверное, она могла бы иллюстрировать сказки Андерсена.

Когда я у неё побывала дома, меня потрясли две вещи. Первая – это картина гуашью на всю стену – прямо по обоям. С полу до потолка! Что-то из средневековой жизни… И вторая вещь – прекрасный витраж на стекле кухонной двери. Семененко – большой талант.

– У тебя потрясающий дом! – говорю я. И эта картина на стене…

– Так и ты ведь так можешь. У тебя есть свободная стена в комнате?

– Стена-то свободная есть… Но ещё есть отец, который мне – отчим. Родной отец, думаю, мне бы многое позволил, тем более такую малость. Но отчим – нет! Да и мама не будет в восторге.

– А какое им дело? Ведь это будет в твоей комнате! Моей маме, например, совершенно всё равно, что мы тут с Танюшкой нарисуем или повесим. Ведь это НАША комната.

Она искренне не понимала, какие у меня могут быть проблемы.

А ещё меня потрясла пишущая машинка. Да, у Семененки была пишущая машинка – недосягаемая мечта моей юности!

– А можно попробовать? – робко спросила я.

– Да ради бога!

– Только я не умею…

– А тут и уметь нечего! – говорит Сёмга и вставляет мне чистый лист.

И вот я уже настукиваю на машинке свои стихи… О, чудо! (А я когда-то не пошла в «Учительскую газету» из-за того, что испугалась, что у меня не получится).

В безмолвном качанье на стуле –что толку?Как и вчера –всё пятница…Чуть коснуласьстакана –полночный чайостыли уже не греет…Я глубже зароюсь в шаль…сквозь сон подумаю:«Дверине заперты.А душа?…»

Первый раз в жизни я напечатала свои стихи на пишущей машинке. И мне казалось, что они – уже опубликованы. Удивительная сила печатного слова!

Окуджава…

Впервые я услышала его усталый, негромкий голос осенью шестьдесят девятого года – в полутёмной комнате у Лены Сквирской, меня к ней повела Тишлер. Лена была дочкой военного генерала, и у Лены был магнитофон! В те времена – признак роскоши, (по крайней мере, ни у кого из нас-шестерых, его не было).

На магнитофоне – кассета с Окуджавой. Голос, не столько поющий, сколько подвывающий – и грустные, нежные слова про синий троллейбус, про Арбат, про оркестрик под управлением любви…

И пел-то он неважнецки, и слова были совсем простые, и мелодии – так, ничего особенного, но по мне бежали мурашки, и хотелось почему-то плакать – и казалось, что троллейбус шуршит прямо сквозь комнату Сквирской, и пахло осенью, и мокрым снегом, и верилось в любовь, в большую, огромную, больше жизни, любовь, которая непременно случится…

И как он это делал – было непонятно. Просто он пел не голосом – а СЕРДЦЕМ. Грустным, надтреснутым сердцем. И не мелодия, и не слова, а сама ЛЮБОВЬ выливалась из этого сердца, которое, несмотря на все печали жизни, продолжало верить…

Под звуки усталого голоса и негромкого перебора струн происходила встреча сердца с сердцем. И это было чудом.

«Надежды маленький оркестрик под управлением любви» – если он звучит в твоём сердце – ты непобедим. А победа не обязательно должна быть громкой, она может быть совсем тихой, но – верной…

…В ту осень девчонки дарили мне стихи. У меня не было многого из того, что было у моих подруг. И я сохранила до сих пор тетрадки со стихами Гумилёва, Цветаевой, Ахматовой – мне их переписывали (от руки!) и дарили Сёмга и Дюшен.

…Это было так чудесно: серое утро, полумрак аудитории на Садово-Спасской, наша девчачья, дружная компания на галёрке… И кто-то вынимает из портфеля очередную тетрадку, или просто листочек, со словами: «Романуш, это – тебе».

И я окунаюсь с головой в волшебные строки… Вся поэзия, которую я любила до сих пор (потому что другой не знала) была детским лепетом по сравнению с той звёздной, бурлящей вселенной, которая распахнулась передо мной – благодаря моим чудесным подругам. Они были моими заботливыми проводниками в совершенно новом для меня мире – в мире великой Поэзии Серебряного Века…